В аллергии многих церковных людей на миссионерские поиски проявляет себя опыт казарменной жизни: мол, если так «разрешено» теперь «им», то однажды так прикажут и мне. И скоро всех нас заставят молиться под грохот рок-музыки… Сами нося в себе вирус тотального единообразия, они опасаются, что с ними поступят по их же мерке. Так очередной раз мы видим, что проблема «внешней миссии» — это проблема внутренней здравости или болезненности самой Церкви.
ЯЗЫК МИССИОНЕРА
Кто такой миссионер? Сегодня прежде всего — это коммуникатор-переводчик. Тот, кто пробует что-то церковное объяснить людям внецерковным и что-то из внецерковных реалий донести до церковных людей. И то и другое — чтобы мы не слишком боялись друг друга.
Я ощущаю себя переводчиком Есенина с русского на украинский. Кому-то это занятие может показаться совершенно ненужным. Но если посещать не только Донецк или Харьков, а глубинку, становится очевидным, что украинская молодёжь если и понимает русский, то лишь в объёме, необходимом для разумения гоблиновских переводов голливудских фильмов.
Понятно, что любой русский читатель изумленными глазами будет смотреть на обмов-ленного Есенина, и смех будет чередоваться с возмущением. Перевод Есенина на английский или финский не вызовет такой реакции: тут уж заранее понятно, что язык чужой и со своим грамматическим уставом лезть в него не след. А украинский — он же в общем тоже свой, родной, и вроде как понятный. И слова в нем такие похожие — вот только, кажется, малость приболевшие… Так и тянет их переправить на «правильный», москальский лад. Впрочем, и украинцу, редко говорящему по-русски, наша речь тоже порою кажется диковатой.
Неудобства, создаваемые родством языков, хорошо видны на сербском примере: в былые времена советских туристов, вырвавшихся в Югославию, немало радовали ненаглядно-агитационные лозунги, откровенно утверждавшие: «Маршал Тито — наш понос!». Переводчики поясняли, что знакомое русским слово на их языке означает «слава» (и доверительно сообщали, что то явление, что обозначается им в русской речи, по сербски именуется совсем иначе — «пролив»).
Так почему же сама идея перевода Есенина с русского на украинский язык вызывает смех, в России, по крайней мере? Дело в том, что когда две культуры действительно близки, то может возникнуть иллюзия их полного тождества. Для России очень болезненно осознавать некую инаковость Украины. А украинским славистам бывает болезненно замечать, что почему-то в России, царской, советской и нынешней, относятся к ним как к своим собственным гражданам, не желая замечать какого-то своеобразия. Точно так же бывает в отношениях нашей Православной церкви и нашего же народа. Народ-то совсем наш, русский, православный, славяне, поэтому кажется, что позиция церкви должна быть всем понятной, культура православия должна быть всем известной. Оказывается, это далеко не так. Недостаточно повторять даже самые известные формулы прошлых веков, а надо эти формулы перелагать на язык современной культуры.
Близость языков может породить иллюзию тождества. Вот и наши дети кажутся нам слишком нашими. А они — другие.
И, значит, нужно усилие для взаимного понимания. Нужен переводчик, задача которого в том, чтобы снизить уровень боязни людей друг пред другом. Нецерковным людям он поясняет, что не надо бояться православия, не стоит откладывать свое вхождение в этот мир до своего выхода на пенсию по интеллектуальной недееспособности. А людям церковным он поясняет, что не все рожденное вне Церкви несет в себе печать антихриста. А потому пусть старшие и церковные люди будут добрее к увлечениям своих детей, молодые же да попробуют понять, что вера их «стариков» не есть нагромождение глухих абсурдов.
Церковному человеку, слушающему переклад церковных верований на язык светской современной культуры (в том числе и студенческой) бывает не по себе. Аллергия понятна и предсказуема. Но у христиан столь же предсказуемой должна бы быть еще и понимающая терпимость. Хотя бы к своим единоверцам. Хотя бы к проповедникам своей веры.
В течение многих и многих столетий церковная жизнь равнялась жизни литургической, и отсюда у людей возникло совершенно понятное ощущение, что литургический язык Церкви — это единственный допустимый церковный язык. В течение нескольких столетий слово Церкви преподносилось как поучение и наставление, обращенное сверху — вниз. Люди привыкли к тому, что именно так и только так должна звучать проповедь. Проповедь была частью литургического искусства, частью богослужения. И она должна была быть позолочена, как и все в храме.