По совету Винэ, Рогрон опротестовал перед судом постановление семейного совета. Но ввиду возрастающей серьезности болезненного состояния Пьеретты Лоррен вмешался прокурорский надзор. Этому любопытному делу немедленно дан был ход, однако разбиралось оно лишь в конце марта 1828 года.
Бракосочетание Рогрона с мадемуазель де Шаржбеф к этому времени уже состоялось. Сильвия поселилась на третьем этаже своего дома, специально надстроенном для нее и для г-жи де Шаржбеф, ибо второй этаж был полностью отдан в распоряжение молодой супруги. Прекрасная г-жа Рогрон стала с тех пор преемницей г-жи Тифен. Этот брак имел огромные последствия. Теперь собирались уже не в салоне мадемуазель Сильвии, а у прекрасной г-жи Рогрон.
При поддержке своей тещи и с помощью банкиров-роялистов дю Тийе и Нусингена председатель суда Тифен получил возможность оказать услуги правительству; он стал одним из виднейших ораторов центра, судьей первой инстанции Сенского департамента и содействовал назначению своего племянника Лесура председателем провенского суда. Назначение это крайне оскорбило судью Дефондриля, занятого по-прежнему археологией и уже совсем застрявшего на должности заместителя. На освободившееся место Лесура министр юстиции послал одного из своих ставленников. Повышение г-на Тифена не повлекло за собой, таким образом, никаких повышений в провенском суде. Винэ чрезвычайно ловко использовал это обстоятельство. Он давно твердил провенцам, что для хитрой г-жи Тифен они служат лишь подножкой, чтобы достичь высокого положения; председатель суда водил своих приверженцев за нос, а г-жа Тифен в глубине души всегда презирала Провен и, конечно, не намерена туда возвращаться. И действительно, когда Тифен-отец умер, сын его, получив в наследство землю в Фэ, продал свой красивый дом в верхнем городе Жюльяру. Эта продажа доказывала, что вернуться в Провен он отнюдь не собирается. Винэ оказался прав, пророчество его сбывалось. Обстоятельства эти сыграли немаловажную роль в деле об опекунстве Рогрона.
Таким образом, когда истязания, которым подвергали Пьеретту два тупоголовых тирана, вызвали необходимость в опасной для жизни трепанации черепа, предписанной г-ном Мартене с одобрения доктора Бьяншона, когда эта ужасная драма вылилась в юридическую форму, — все увязло в гнусной неразберихе, называемой «судебными формальностями». Тяжба застревала в бесконечных отсрочках, в густой сети судебных процедур, умышленно растягиваемых ухищрениями зловредного адвоката; а между тем Пьеретта, которую он порочил, погибала в жесточайших мучениях, когда-либо известных медицинской науке. Объяснив эти странные повороты в общественном мнении и медлительность правосудия, вернемся в ту комнату, где жила или, вернее, умирала несчастная девочка.
В несколько дней г-на Мартене и семью Офре совершенно пленили восхитительный характер Пьеретты и старуха бретонка, у которой чувства, мысли и осанка проникнуты были, казалось, духом Древнего Рима. Г-н Мартене стремился вырвать жертву из когтей смерти, ибо с первого же дня и парижский врач и провинциальный считали Пьеретту обреченной. Между болезнью и врачом, которому пришла на помощь юность Пьеретты, завязалась борьба, понятная одним лишь врачам и вознаграждаемая, в случае успеха, не денежною мздой и не благодарностью больного, — наградой здесь служит то внутреннее удовлетворение, те незримые лавры, которые каждый истинный художник получает от сознания, что он совершил нечто прекрасное. Врачу свойственно стремиться к добру, как художнику — к красоте, обоими руководит бескорыстное побуждение, которое мы называем добродетелью. Такая каждодневная борьба убила во враче-провинциале мелочный интерес к сражениям между партиями Винэ и Тифена, как это обычно бывает с людьми, вступившими в единоборство с настоящей большой бедой.
Сперва г-н Мартене намеревался заняться практикой в Париже; но ожесточающая суета этого города, равнодушие, овладевающее в конце концов врачом, который сталкивается с огромным количеством больных, нередко безнадежных, отпугнули его чувствительную душу, как бы созданную для жизни в провинции. Он находился к тому же под чарами своей прекрасной родины. И он вернулся в Провен, женился там, обосновался и с любовью занялся врачеванием местных жителей, которых почитал как бы одной большой семьей. Во время болезни Пьеретты он всячески давал понять провенцам, что ему неприятны разговоры о больной, а когда посторонние начинали расспрашивать его о здоровье бедной девочки, он так явно выказывал свое неудовольствие, что никто уже с ним больше не заговаривал на эту тему. Пьеретта стала для него тем, чем и должна была стать, — поэмой страдания, глубокой и таинственной, одной из тех поэм, с которыми приходится иной раз сталкиваться врачам, постоянно наблюдающим ужасы жизни. Он полон был восхищения перед этой трогательной юной девушкой и ревниво затаил его в душе.
Чувство врача к своей больной, заразительное, как и все неподдельные чувства, передалось супругам Офре, в доме которых на все время пребывания там Пьеретты водворились тишина и спокойствие. Дети, так весело когда-то игравшие с Пьереттой, проявили чуткость, столь свойственную их возрасту, — они не шумели и девочке не докучали. Для них стало делом чести хорошо вести себя, так как в доме лежала больная Пьеретта. Дом г-на Офре находится в верхнем городе, несколько ниже развалин замка, и построен на месте разрушенного крепостного вала. Гуляя по небольшому фруктовому саду, обнесенному толстыми стенами, обитатели дома могут любоваться всей долиной, и взорам их открывается город. Крыши городских домов подходят к самому карнизу стены, окружающей сад. Через весь сад проложена аллея, ведущая к стеклянной двери кабинета г-на Офре. На другом ее конце — увитая виноградом беседка и инжирное дерево, а под ним — круглый стол, скамья и зеленые крашеные стулья. Пьеретте отвели комнату над кабинетом ее нового опекуна. Г-жа Лоррен спала там подле внучки на складной кровати. Из окна Пьеретта могла любоваться великолепной долиной Провена, которую она почти не знала, — ведь ей так редко случалось выходить из рокового для нее дома Рогронов. В хорошую погоду она любила сидеть в этой беседке, хотя и с трудом добиралась до нее, опираясь на руку бабушки. Бриго бросил работу и три раза в день навещал свою маленькую подругу: он весь ушел в свое горе и глух был ко всему на свете; точно охотничий пес, подстерегал он г-на Мартене, встречал и провожал его. Чего только не делали окружающие для маленькой больной! Сраженная горем бабушка, скрывая свое отчаяние, так же весело улыбалась внучке, как когда-то в Пан-Гоэле. Она тешила себя несбыточными надеждами, мастеря и примеряя Пьеретте бретонский чепчик, такой же, как тот, в котором девочка приехала в Провен; старухе казалось, что в нем больная больше походит на прежнюю Пьеретту: она была прелестна в ореоле батиста и накрахмаленных кружев. Чистые линии лица, исхудавшего от болезни, фарфоровая белизна его, лоб, на котором страдания запечатлели подобие глубокой мысли, медленный, порою неподвижный взгляд — все это превращало Пьеретту в художественное воплощение печали. Все окружали ее самоотверженно трогательными заботами. Она была такой кроткой, нежной и любящей! Г-жа Мартене прислала к сестре своей, г-же Офре, свое фортепьяно, желая развлечь Пьеретту музыкой, которая доставляла ей глубокое наслаждение. Девочка была прекрасна, как сама поэзия, когда, устремив глаза свои вверх, безмолвно слушала какую-нибудь музыкальную пьесу Вебера, Бетховена или Герольда и, казалось, сожалела об уходящей от нее жизни. Ее духовные наставники, г-н Перу и г-н Абер, восхищены были ее благочестивым смирением. Поистине удивительно и достойно внимания как философов, так и людей, равнодушных к религии, ангельское совершенство молодых девушек и юношей, отмеченных в толпе людской перстом смерти, подобно обреченным на порубку молодым деревцам в лесу. Тот, кто хоть однажды был свидетелем такой возвышенной смерти, не может пребывать в неверии. Кажется, что от этих существ веет небесным благоуханием, что глаза их полны неземного света; обыденнейшие слова приобретают в их устах глубокое значение; их голос звучит порой точно божественный инструмент, говорящий о тайнах грядущего! Если г-н Мартене хвалил Пьеретту за то, что она выполнила какое-либо трудное врачебное предписание, девушка отвечала, окидывая взглядом — и каким взглядом! — всех присутствующих: