— Это новая ученица?…
— Думаю, да…
— Она раньше не танцевала?
— Нет.
Сусу радостно улыбнулся и сказал:
— Так даже лучше, господин Фарадж. Если она не умеет танцевать, то я из неё смогу вылепить что угодно. А вот эти, — что учатся танцу без всякого принципа, — их сложнее всего выучить.
И он взглянул на Тити. Склонив шею направо и налево, он спросил так, словно разоблачил её:
— Или ты думаешь, сестрица, что танец — это игра?!… Извини, дорогая… Это искусство из искусств, и мастерское владение им — это рай, блаженство, дарящее бесчисленное вознаграждение, не требующее хлопот и трудов… Смотри…
И он внезапно затряс талией с невообразимой скоростью, а затем остановился, глядя на неё с восторгом и гордостью, и деликатно спросил:
— А не снимешь ли ты эту накидку, чтобы я поглядел на твоё тело?
Однако Фарадж быстро ответил:
— Не сейчас… Не сейчас.
Cусу с сожалением вытянул губы и спросил:
— Ты что это, стесняешься меня, Тити?… Я же твоя сестра Сусу!.. Тебе разве не понравился мой танец?
Она изо всех сил боролась с чувством стеснения и растерянности, и старалась с упорством и настойчивостью казаться спокойной, равнодушной и даже довольной. А потому улыбнулась и сказала:
— Твой танец был превосходным, Сусу…
Сусу захлопал в ладоши от ликования:
— Какая же ты любезная девушка. Жизнь — преходящая вещь, Тити. И самое красивое в ней — это нежное слово. Есть ли что-то более постоянное для человека? Один из нас покупает баночку вазелина, и не знает, будет ли он использоваться для его собственных волос или волос его наследников!
Они покинули комнату, или точнее, класс, и вышли в вестибюль. Затем он повёл её в следующую комнату, глазами ощутив на себе её взгляд, но притворился, что не знает смысла этого, и вот дойдя до двери, он пробормотал:
— Класс арабского танца.
Она последовала за ним молча.
Она уже знала, что отступление стало невозможным, и что прошлое стёрто настоящим, а значит необходимо покориться предопределению. Она спрашивала себя, достигнет ли и впрямь искомого счастья? Это помещение она нашла схожим по размерам и виду, с тем отличием, что тут кипела жизнь, а люди двигались и шумели. Граммофон играл странную мелодию, изумлявшую и неприятную для её ушей. Люди танцевали парами — в каждой паре были девушки. Несколько поодаль стоял молодой человек в элегантной одежде, внимательно глядевший на них и высказывающий замечания. Оба мужчины обменялись приветствиями, а девушки продолжали танцевать, оглядывая Хамиду зоркими критическими взглядами. Она же обводила глазами танцевальный зал и танцовщиц, дивясь их превосходным нарядам и искусному макияжу. Очень скоро она позабыла о своих тревогах, и ей овладело бурное волнение. Она испытывала смесь чувств — от унижения до отпугивающего резкого воодушевления и бодрости. Она обернулась к своему спутнику, и обнаружила его сдержанным, спокойным и невозмутимым; в глазах его светился возвышенный взгляд, говорящий о счастье и силе. Он внезапно повернулся к ней, будто привлечённый её взглядом, и губы его растянулись в улыбке. Немного придвинувшись к ней, он спросил:
— Тебе понравилось то, что ты увидела?
Борясь с волнением, она ответила по-простому:
— Очень…
— Какой танец ты предпочитаешь?
Она улыбнулась и не ответила. Они немного помолчали, затем вышли из помещения и направились к третьей двери. На лице Хамиды проявился явный интерес. Едва он толкнул дверь, как она в изумлении и растерянности вытаращила глаза: в центре комнаты стояла во весь рост голая женщина. Несколько секунд Хамида не могла оторвать от неё глаз, не замечая ничего вокруг. Удивительно было то, что эта голая женщина продолжала стоять там же, где и была, словно и не почувствовав их прихода. Она лишь спокойно и небрежно глядела на них, слегка улыбнувшись, словно приветствуя их, а точнее, его. В этот момент до их ушей донеслись голоса, и Хамида обернулась направо и налево, и поняла, что комната заполнена людьми. Слева она увидела ряд стульев, половина из которых была занята красивыми девушками, наполовину или почти полностью обнажёнными!… Рядом с голой женщиной Хамида увидела мужчину в элегантном костюме, сжимающего правой рукой указку, остриё которой упиралось в его ботинки. Ибрахим Фарадж заметил изумление Хамиды, и желая развеять его, сказал: