— Это уже политика, — перебил Ремезова Аркадий Викторович, — а мы с вами, коллега, узкие специалисты…
— Политика? Безусловно, — убежденно продолжал Ремезов. — Архитектура, так же, как и любое искусство, всегда политика. Правда, ее формы — улицы, дома, дворцовые ансамбли — условны, но они всегда точно отражают эпоху. Вот и я хочу, чтобы наше необычное время получило в архитектуре такое же необычное отражение.
— А что в таком случае отражают столь милые нашему сердцу железобетонные коробки? — не без злорадства спросил с места Гольцев.
— Вероятно, желание людей, в том числе и некоторых архитекторов, как можно скорее получить собственную квартиру, — вместо Ремезова отпарировал Туганов.
— Это, разумеется шутка, — улыбнулся Ремезов. — Если же говорить серьезно, то они отражают одну из поворотных страниц в истории архитектуры. Когда-то человек освоил камень как строительный материал и построил грубый дольмен, даже не подозревая, что его открытие приведет к умиротворяющей красоте Парфенона, выльется в летящую ввысь готику… Сегодня человек освоил технику и экономические выгоды крупноблочного и крупнопанельного строительства, но он еще не знает, как вдохнуть красоту в это открытие, как сделать, чтобы дольмен стал Реймским собором? Проблема извечная, но отнюдь не безнадежная — ведь до сих пор в строительной деятельности человеку всегда удавалось найти нужное сочетание прекрасного и созвучного времени.
Оба проекта решено было вынести на обсуждение градостроительного совета.
…Аркадий Викторович заглянул в буфет, но на дне спасительного графинчика сиротливо сохли лимонная корка и покончивший счеты с жизнью таракан. Вынул бумажник и пересчитал деньги. Хватит.
Надел шляпу и, буркнув в сторону кухни, где шуршала вернувшаяся Туся: — К обеду не ждите! — вышел на улицу, которая услужливо стекала от дома прямо к двери ресторана. Он сердито дернул шеей:
— Неряхи, бездельницы! Сами виноваты!
И уже с легким сердцем зашагал вниз под гору к гостеприимно раскрытым дверям.
Если все дороги портового поселка вели к морю, то все дороги города вели в парк. Удивительное место, где тепличные цветы на газонах упорно боролись с тайгой. Буйные заросли трав глушили клумбы, лиственницы прорастали на обочинах дорожек. Возле фонтана расползался ивняк. Гибкая красная веточка выглядывала даже из высохшей бетонной чаши. А деревья, откинув по ветру ветки, лезли гурьбой вверх по склону сопки. Они напоминали людей. Передние согнулись чуть не вдвое, но за ними стояли следующие, и ветер, разбиваясь об их живую стену, приходил в город обессиленный… Так и жили два парка, один выдуманный, другой — настоящий, неповторимый, как сама тайга.
Вместе с сумерками в Парк приполз туман. Не торопясь, пробирался между деревьями, ощупывая их длинными белыми пальцами. Фонари, как зеваки, сбежались к центру парка, к танцплощадке.
Там, за высокой оградой, танцевало несколько уверенных в своем искусстве пар. На них очарованно смотрели застенчивые школьницы со взрослыми прическами и независимые мальчишки в морских клешах.
Дальше, вдоль цепочки фонарей, переминались с ноги на ногу упорно не замечавшие друг друга и всего окружающего парни. Всем своим видом они старались показать, что зашли сюда случайно, на минутку, и что ждать им некого. И только отчаянные быстрые взгляды в сторону уличных часов говорили, как нелегко дается это безразличное ожидание.
Александр Ильич подумал, что он сегодня не по возрасту оказался в их числе: ждал Наташу, а она опаздывала. Они сговорились вместе пойти на большой вечер в Дом культуры строителей, где Александр Ильич должен был выступить с рассказом о своем проекте. И вот он уже час напрасно бродил по тропинкам и аллеям, с нетерпением поглядывал в сторону главного входа.
Наконец его уже не на шутку начало волновать отсутствие Натальи: где она? Только серьезная причина могла заставить ее не прийти.
Александр Ильич медленно вынул папиросу и закурил, борясь со знакомой вспышкой раздражение.
«Чего ты хочешь, старый осел? — в который уже раз спросил он себя. — Чтобы она стала иной? Этого не будет никогда, и ты это отлично знаешь. Так в чем же дело? Мы оба свободны, детей у нас нет, и это уже становится нечестным — отнимать у женщины ее лучшие годы, ничего не давая взамен… Ей неопределенность отношений всегда была не по сердцу, а с годами — все труднее мириться с этим…»