Он слышал ее, но почти ничего не понимал. Окружающее воспринималось не через слова, через ощущения: свет от лампы на лице, теплая и нежная женская кожа под озябшими от мороза пальцами…
Постепенно беда отступила. Стихла боль от потери любимого человека. Напряженная работа над новым проектом заставила забыть о неудаче. А Наташа осталась рядом, но мужем и женой они так и не стали. Со временем их отношения все больше запутывались: он мучился в ненужных оправданиях, она — в неутолимой ревности к прошлому. Как костер, забытый в торфянике, уходит такая ревность вглубь и изнутри дотла выжигает душу. Он понимал, что словами ее не погасить, а большой, стирающей прошлое любви — он в себе не находил. Это чувство осталось позади — вместе с молодостью и мечтами. Но голубые глаза Наташи в частых тихих слезах тревожили, просили невозможного. Как будто он прятал от нее заветное…
…Александр Ильич нахмурился и остановился, оглядываясь. Как бывало и прежде, задумавшись, он забрел далеко, совсем в другой конец города. Ржавый пустырь, перекопанный под картошку, и невидимая, но слышная речка впереди. За ней — громада ремонтного завода.
— Господи, как это меня сюда занесло? — проговорил он вслух и окончательно пришел в себя. И, как всегда, почему-то стало неловко от своих мыслей. Сию минуту захотелось сделать для Наташи что-нибудь очень хорошее, загладить вину.
Он зашел в дощатый фургон заводского магазинчика. Бутылка шампанского, шоколадка со смешной рожицей на обертке — больше ничего там не нашлось. Завернув все в газету, он быстро зашагал по склону — дворами, пугая собак, — к порту.
Там, на взгорье, стояли три двухэтажных деревянных дома. Дома снисходительно поглядывали и на город, и на порт: ведь они были старше всех. Горожане окрестили их «фаршированными кабачками». Последнее время вспоминали о них часто: стоял вопрос о новом жилом районе вблизи порта, и эти дома доживали последние дни.
Окно Наташи встретило Александра Ильича неизменным розовым светом и ажурной тенью тюлевой занавески, упавшей на землю.
Он прошел по коридору и тихонько постучал в дверь.
— Кто-о-о там? — певуче протянул женский голос.
— Я, Ната, открой…
Дверь отворилась.
— Ты, Саша? А я уже и ждать перестала. Еще минута и ушла бы. Ведь ты же обещал позвонить, — говорила она принужденно, не глядя в глаза. Он молчал, так как только сейчас вспомнил, что действительно обещал позвонить…
— А это что, шампанское? С чего бы? Сегодня не праздник, а я, по-моему, не из тех, к кому ходят с бутылкой!
Она слишком долго его ждала и, стараясь хоть чем-то восполнить мучительное ожидание, намеренно накаляла себя обидой.
Александр Ильич знал, что произойдет дальше, и сердце тяжелело от тоскливой неотвратимости ненужной сцены. Он поставил на стол шампанское и обнял ее за плечи:
— Натка, только не сегодня! Ладно?
Она притихла, слегка высвободившись, посмотрела на него снизу вверх.
— Ты болен? Тебе плохо? Что случилось?
— Нет, ничего. Просто мне захотелось чем-то порадовать тебя. Прости, если получилось невпопад, я вовсе не хотел тебя обидеть.
— Я и не обиделась, но ведь должен ты понять: человек верит тебе, ждет звонка, время свое рассчитывает, а тебя, как ветер, носит неизвестно где…
То, что она говорила, было правдой. Но правильные Наташины слова, как осенний холодный дождь, постепенно затопляли и гасили в нем все, даже желание остаться здесь, у нее, в этой уютной комнате. Зачем все это? Все равно их отношения омрачены непониманием, сотней всяких недоговоренностей и мелочных обид.
Но по многолетней привычке он не ушел, а снял плащ и уселся на диване, чуть прикрыв тяжелые веки.
Платье на Наташе, как всегда, сидело в обтяжку. Как многие полные женщины, она верила, что это «стройнит». В юности Наташа отличалась той нежной полнотой, когда тронешь — и ощущаешь, как тело пружинит в ответ. Но с годами оно опало и утратило былую упругость. А с недавних пор у Наташи появилась привычка одеваться кричаще, по самой последней моде, что очень ей не шло. Но спорить с этим было бесполезно.
Посуда быстро заняла на столе привычные места. И горчица, как всегда, стояла возле его тарелки. (Наташа не выносила ее запаха, но упорно покупала ради него, хотя он и просил не делать этого). На широком блюде плавала в маринаде розовая кета, на сковородке постреливала салом молодая свинина, чуть румянились ломтики тепличных помидоров. Он подумал, что Наташа опять спозаранок бегала на базар, хотя и не была уверена, придет ли он… «Ну почему я не могу радоваться ее заботе, тому, что она помнит обо всем, что мне нравится?» — с раскаянием подумал он. Но заговорил о другом.