Исусик клялся, что больше на сплав не пойдет, а наймется в плотники.
Сковородник и Азарий с Гаврилой не говорили ничего. Было и так ясно: они со сплава никуда не уйдут. Зимой им работа найдется на ремонте ледорезов, на стройке бон, гавани.
Дядя Роман, стараясь быть беспечным, уверял, что найдет себе какую-нибудь куму с коровой и всю зиму будет лежать на печке - греть бока.
Сплавщики поддакивали ему с невеселыми улыбками. они знали, что на самом деле придется старику жить в бараке среди содомной молодежи и наниматься в сторожа на лесопилку. Не раз приходила в голову дяде Роману мысль уйти в город и поселиться в доме престарелых, но он откладывал это еще на год и каждую весну нанимался в артель сплавщиков. Бригадиры брали слабеющего сплавщика неохотно.
В последние дни перед остановкой в Усть-Маре дядя Роман все чаще затягивал одну и ту же песню:
Делать нечего парнишке,
Надо требовать расчет,
Со хозяином простился,
Ничего мне не пришлось,
Со хозяюшкой простился,
Кулаком глаза утер...
Не докончив песню, глядел слезящимися глазами на реку. Должно быть, думал о доме престарелых. И так ему делалось жутко, что старик вдруг принимался невесело балагурить. Не мог он представить себя без вольной жизни, без реки, без лесов, без бродяжьих дорог. Он все боялся, что затоскует в стариковском приюте и удавится.
Смолкла песня. Сложены багры в кучу, причален плот в последний раз. Причален крепко, не за случайную лесину, а за мертвяк, вкопанный в берег. Скоро придут сюда люди, разберут барак и сушилку, в которой не одну ночь провел Илька.
И плот разберут. Пустят часть бревен в гавань, а часть выкатают на дрова.
Грустно Ильке, как подумает он обо всем этом. Жалко ему расставаться со сплавщиками, но надо. Бабушка и дедушка уже совсем близко. Надо идти с Усть-Мары по дороге через гору, спуститься в лог, где когда-то дедушка вытаскивал воз с травой, спуститься вниз, и вот она, поскотина, а за нею вытянулась в две улицы деревня Увалы. Там, на задах, в пошатнувшейся набок избе живут дедушка и бабушка.
Илька вымыл резиновые сапоги, высушил их, снял брезентовую куртку и штаны, которые доходили ему до груди, принес все это добро бригадиру.
- Вот, спецовка в сохранности...
Трифон Летяга поглядел на ноги Ильке. Старые цыпки сошли. Ноги мальчика шелушились. На отмытой коже белели зажившие отметины и царапины. И лицо мальчишки загорело, округлилось. Загар почти скрыл живучие веснушки. Илька раздался в плечах. Под ситцевой рубашкой угадывались затвердевшие комочки мускулов.
Окреп, подрос парнишка.
Бригадир многозначительно кашлянул, внимательно обвел глазами сплавщиков. Как бы заручившись их согласием, он сказал:
- А мы ведь выдаем спецовку на износ, - и, видя, что мальчишка уловил острым чутьем неправду, тверже добавил: - Да, да, на износ. Пользуйся, носи! Ты заработал спецовку. - И бригадир стал поспешно помогать Ильке одеваться. - Вот, надевай сапоги, великоваты, правда, но дедушка их, может, на меньшие сменяет, и будет тебе осенью в чем в школу бегать. Куртку и штаны бабушка перешьет.
Илька безвольно подчинился Трифону Летяге и растерянно улыбался.
- Постой-ка, - сказал бригадир. - А тебе ведь расчет полагается. Работал? Работал! У нас задарма работать нельзя - закон советский не разрешает. - И на секунду задумался. - Ты пойди пока веревки смотай, а мы тут ведомость составим.
Илька вышел. Трифон Летяга обернулся к сплавщикам:
- Ну, мужики, кто сколько может! Ты, Дерикруп, снова за дело. Составь что-то вроде ведомости и дай нашему сплавщику расписаться. На подачку он обидится, не возьмет, а мы ему выдадим зарплату.
Сковородник положил на стол десятку. Дядя Роман тридцать рублей. Трифон Летяга тоже вынул деньги. Долго ерзал на нарах Исусик, потом раздернул зубами носовой платок, в углу которого были завязаны деньги, и, выбрав изношенную трешку, сунул ее на стол:
- Вот и от меня, на конфетки.
Трифон Летяга смахнул драную трешку со стола:
- Мы не нищему подаем!
Илька старательно, печатными буквами вывел свою фамилию рядом с цифрой "84 рубля 50 копеек". Мелочь эту прибавили по совету Трифона Летяги, чтобы у паренька не возникло никаких подозрений.
Деньги Илька завернул в платок и упрятал глубоко в карман. Но, подумав, перепрятал - засунув их за голенище сапога.
Илька не раз думал, как он будет прощаться со сплавщиками и благодарить их. Бабушка говаривала когда-то, что добрым людям за добро не грех и в ноги поклониться. И мальчишка уже давно и твердо решил поклониться каждому сплавщику в ноги. Но вот, когда заговорили все разом, стали пожимать ему руку, как большому, хлопать по плечу, он только твердил одно и то же:
- Спасибо, дяденьки, спасибо, дяденьки!
В мешок из-под сухарей ему насыпали крупы, бросили несколько банок консервов. Он приделал к мешку веревочные лямки.
Присел Илька возле стола в последний раз, как это делают при разлуке все порядочные люди, и после торжественной, какой-то особенно печальной минуты пошел с плота. Когда он поднялся на крутой яр, от которого тянулись на гавань толстые нити тросов и цинков, еще раз оглянулся.
На плоту крепко стоял, широко расставив ноги, Трифон Летяга и смотрел вслед Ильке. Рядом с ним сидел на выдернутой потеси и дымил трубкой дядя Роман. Остальные сплавщики вытаскивали из барака вещи, хлопали одежду, связывали в пучки багры.
Илька поглядел на старика, вспомнил его слова, сказанные на прощанье: "Живи, Илюха, как душа велит. Не улыбайся, когда на то охоты нет, и не плачь без надобности", - и помахал рукой:
- Спасибо, дядя Трифон! Спасибо, дядя Роман!
Илька повернулся и пошел, наклонив голову. Его душили слезы, но он не плакал. Реветь не надо. Он уже не тот опасный для "опчества" малец, у которого слезы готовы брызнуть от первой обиды и особенно от ласки.
Он уже зарплату получил, за первую получку расписался. И теперь твердо знал, что если в жизни будет когда-нибудь трудно, если случится беда, надо бежать не от людей, а к людям.
1958-1959