— Разве неправду она говорит?
— Мы и сами видели многое своими глазами.
— Человек начисто потеряет совесть, если правду не назовет правдой.
— Байбиче погубила ни в чем не повинную Гульбюбю, так она, думаете, пожалеет свою работницу Зуракан?
— Как-никак Гульбюбю была ее соперницей, второй женой у Серкебая… А чем провинилась перед ней бедная Зуракан?
— Напрасно, подружка, думаешь, будто подобные женщины способны творить зло лишь своим соперницам! У таких людей жестокость в самой крови…
— Вот так, бай-аке, — вмешалась Батийна. — Если хотите знать, где коварство, ищите его рядом с собой. Если не знаете, где несправедливость, ищите поближе у себя! Но все равно корни жестокости будут вырублены! Девушки и женщины, все угнетенные бедняки добьются свободы! — Батийна высоко подняла руку. — Токолы, страдающие у баев, молодые женщины, отданные насильно за стариков, вам дали свободу! Учитесь, получайте знания! Пусть любящий найдет себе любимую! Будьте счастливы!
Целую неделю после собрания Серкебай ходил мрачный, будто затянутое тучами небо. Он понадеялся на муллу-татарина из города, что у него хватит мужества сказать: «Законы власти пойдут своим путем, священный шариат — своим». А при таком повороте Серкебай без особого труда надеялся доказать свою правоту этой беспутнице, попирающей обычаи предков.
Серкебай никак не ожидал, что шариат вступит в противоречие с его мыслями и желаниями. Оттого, что мулла, несмотря на оказанные ему почести, высказался в пользу таких подстрекательниц, как Батийна, Серкебай лопался от злости, словно из рук у него выпорхнула птица счастья:
— Эх, разве не досадно, Тазабекбатыр? То ли мы оплошали, то ли наш мулла — кривая душа. Как услышал имя Батийны, сразу сник. Видно, перед законной властью отступил наш святой человек. Иначе разве он стал бы потакать бросившей мужа токол или зазнавшемуся пастуху? — возмущался Серкебай, хлопая себя по ляжкам. — До чего же низко упала моя звезда, если эта обнаглевшая сука посмеивается и смущает простодушных людей… Тазабек, ты один из тех, кто в состоянии усмирить само озеро, если б оно разбушевалось. Скажи свое слово, батыр! Неужели наше время позади?
Серкебай то багровел, то бледнел, словно кто душил его.
Тазабек терзался: «Неужто мы, знатные люди четырех наших аилов, отойдем себе в сторонку и не совладаем с одной-единственной сукой?!» Досада и злоба томили Тазабека. Он не показал, однако, вида и засмеялся притворно:
— Как же мы с тобой, бай, попрем против закона, если его боится даже большой мулла, а уж он-то считается самым верным рабом всемогущего аллаха? Лучше нам жить спокойно, отдав им в руки наших токол, на которых зарятся они. Это самое лучшее, что перепадет от нас новой власти… Берите их себе на доброе здоровье!
Серкебай, которому обычно токол помогала подняться с места, вскочил с проворством джигита:
— О боже! Неужто не найдется в Великих горах камня, которым бы завалило кости вонючей албарсты, или не найдется реки, которая бы ее унесла?!
Он торопливо зашагал туда и обратно и, как бы возражая кому-то, громко воскликнул:
— Что ты?! Хватит и того, что я в таком возрасте исколесил Чуйскую долину вдоль и поперек, и безрезультатно. Не хочу больше унижаться.
Качаясь, словно набивший себе ноги конь, Серкебай направился к реке.
Порой человек пожалеет даже свирепого великана, попавшего в беду. Был Серкебай грозным львом, а сегодня — жалкий мышонок. Не осталось в Серкебае ни прежней ярости, ни спесивой важности. Нынешний Серкебай скорее напоминает мышонка-заморыша, упавшего в бездонный колодец и едва вылезшего оттуда.
«Он побежден, — подумала Батийна, но тут же всполохнулась: — Не исчезло бы теперь мое счастье, время которого приспело. Если только вернутся старые унижения, тогда совсем меня затопчут».
Батийна старалась не заморить коня, которого ей доверили как аманат: человек, которому доверен аманат — будет ли это деньги или скот, — должен беречь его крепче, чем свое; это нигде не записанный, но свято оберегаемый, впитавшийся в кровь людей обычай отцов.
Жалея ослабевшего светло-гнедого, Батийна ехала медленно. Да и спешить было незачем. Словно угадывая мысли Батийны, конь трусил, опустив уши и однообразно стуча копытами по жесткой дороге: «тып-тып… «Эх, был когда-то молодым, поездил на мне хозяин на козлодрание, на игры, а нынче посадили на меня женщину и вручили как аманат», — казалось, думал про себя смирный светло-гнедой.