В Агадире мы еще не дали воли своим языкам и пригласили ошарашенных земляков к нам в машину.
— Если вы удовольствуетесь пенопластом из ГДР…
Они согласились: снова начинался дождь.
Последовавшую затем беседу невозможно передать слово в слово. Даже как образец сатиры она показалась бы неправдоподобной. Ограничимся несколькими примерами:
— Настоящая сталь! — При этом они выстукивали корпус нашей машины.
— Инструменты тоже из стали!
— А какие большие ветровые стекла!
— Здесь больше места, чем в нашем «фольксвагене»!
Агадир — самый южный и довольно легко досягаемый город Марокко, где есть кемпинг. Поэтому он пользуется популярностью у так называемых постоянных обитателей кемпинга, которые проводят здесь зиму. Городское управление не берет платы за стоянку и за электроэнергию, надеясь таким образом способствовать развитию туризма, сильно сократившегося после землетрясения 1960 года. А если где-нибудь можно что-нибудь получить бесплатно… Толстый пенсионер из Вестфалии, до окончания войны живший в Дрездене, пояснил, почему он уже третью зиму проводит в Агадире:
— Дома квартира нужна детям. Здесь мне легче прожить на мою пенсию (ее переводят сюда): не нужно покупать уголь, продукты дешевые, энергия для приготовления пищи даровая. Мои старые костюмы, которые в Германии никто не купит, я тут продам на базаре за хорошую цену! Так я вполне оправдываю траты на бензин.
Перед сном мы увидели новейшее достижение кемпинга: бесплатный источник энергии специально для граждан ФРГ. К обычному штепселю на столбе было подключено примерно пятнадцать двойных вилок, столько же проводов вели отсюда под песком к машинам. С вилок капала вода. И никакого короткого замыкания! Инженеров нашего технического контроля при виде такого зрелища хватил бы удар.
— Наши плитки рассчитаны на двести двадцать вольт, — сообщил старый дрезденец таким тоном, будто рассказывал о выигранном сражении. — А здесь только сто десять. Пришлось здорово поработать, пока этот скряга согласился, наконец, поставить розетку на двести двадцать вольт!
Нам было стыдно, что мы говорим с ним на одном языке.
ОЧЕВИДЕЦ
Ронни — чудак, каких немного в нашем цивилизованном мире. Разговор с ним утомляет, но и обогащает. Он все время пребывает на границе между гениальностью и безумием.
Ронни, живший в агадирском кемпинге в соседней палатке, явился к нашей машине, едва мы встали.
— Вы настоящие восточные немцы? Мне давно хотелось встретить восточных немцев.
Через сильные стекла очков он рассматривал нас с головы до пят, как будто мы люди с другой планеты.
— Вы, наверное, антифашисты? Не то что другие немцы здесь! С ними можно разговаривать только об автомобилях и деньгах. Кошмар!
Мы еще не завтракали и пригласили Ронни на яичницу с салом. Он охотно согласился и. принес из своих запасов четыре помидора.
— Я немедленно напишу моей тетке в Амстердам, что меня пригласили восточные немцы. Она просто лопнет от удивления.
Ронни — голландец, ему сорок лет, последние годы войны он провел в немецком концентрационном лагере.
— Не потому, что я был политическим борцом, — рассказывал он, — хотя я всегда ими восхищался. В герои я не гожусь, пользы от меня никакой. И в лагерь я попал случайно: из сумасшедшего дома, где я хотел переждать войну, меня выписали как нетрудоспособного, но потом я забыл продлить справку. А когда я, наконец, собрался это сделать, то попался в лапы эсэсовскому патрулю. Чтобы меня не отправили в Германию на принудительные работы, я еще раз прикинулся идиотом, но ничто не помогло.
Собственно говоря, Ронни по профессии художник. Но когда я осведомился о его работах, он рассмеялся.
— На этот раз я не взял с собой ничего для рисования. Зачем? Все равно ничего не успеваешь. Да и как рисовать? Абстрактно, как Пикассо? В духе сюрреализма, как Дали? Или в стиле натурализма? Этого я не знаю, поэтому предпочитаю не рисовать.
От своего отчима Ронни унаследовал месячную ренту в триста гульденов.
— В Голландии на это жить нельзя, хотя и с голоду не умрешь. Но в путешествии, если экономить…
Ронни умен и начитан. С ним можно говорить о Бодлере, Рильке, Сартре и Лакснессе — Ронни обо всем осведомлен. Однажды, когда мы насвистывали малоизвестную песенку из брехтовской «Трехгрошовой оперы», Ронни сразу же запел немецкие слова. Только о работе он и слышать не хочет. Мысль о ней внушает ему ужас.
— Может, ваш социализм очень хорош, но не для меня. Мне бы еще пришлось у вас работать!
Уже пятнадцать лет Ронни путешествует на машине, предпочтительно по североафриканским странам. В Агадире он зимует уже в шестой раз. В ночь землетрясения с 29 февраля на 1 марта 1960 года его машина стояла на том же месте, что и сегодня.
— У меня как раз сидел приятель, марокканец, как вдруг за несколько минут до полуночи раздался гул, все закачалось. Свет погас. Машина раскачивалась из стороны в сторону. Мой арабский друг упал на колени и начал молиться.
Я стал искать свечу и спички. И нашел. В кемпинге все боялись океанских волн и бросились наверх, в селение. Там были уже одни развалины, слышались крики и стоны, в воздухе стояла пыль. На улицах зияли трещины в метр шириной. Огромный отель на пляже сломался как карточный домик. Этажи лежали друг на друге слоями, как крем в торте. Все постояльцы погибли. А ведь я чуть было не провел эту ночь в отеле, только моя скромность спасла мне жизнь: я потерял на пляже ключ от автомашины. «Вечером все равно не найти слесаря, который открыл бы дверь, лучше пойти переночевать в отель», — сказал я себе. Но в плавках? Нет! Что подумает портье? Наконец, я решил еще раз просеять песок в том месте, где лежал. Тяжелая работа! Через час злосчастный ключ был у меня в руках.
Ронни вытащил из кармана цепочку от часов и с блаженной улыбкой помахал прицепленным к ней автомобильным ключом:
— Мой спаситель!
Пришлось откупорить бутылку вина, чтобы Ронни закончил свой рассказ.
— Ужасное утро! Что делать? Как помочь людям? Я лишен данных руководителя, и мною тоже никто не руководил. Кроме того, у меня не было ни денег, ни сигарет, ни воды… Первым делом я пошел в свой банк. Его больше не существовало. В одном полуразрушенном баре пил американец. Он был счастлив: среди развалин ему удалось найти свой паспорт и бумажник. Тут я встретил коммерсанта, которому несколько дней назад случайно рассказал, что у меня есть вклад в одном из банков Танжера. Он дал мне денег взаймы. Каким-то чудом осталась цела и одна заправочная колонка. Я ее раньше не замечал — она была скрыта домами. Теперь дома исчезли. У дежурного лицо было обмотано платком, но он как ни в чем не бывало спросил: «Супер или обычный?»
При выезде из города лежали сотни свертков. Первые трупы! Я включил радио. На повороте у подножия холма я оглянулся. От красивого Агадира осталось лишь густое, сернисто-желтое облако.
ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ ПОСЛЕ КАТАСТРОФЫ
Узкие улочки заполняла шумная пестрая толпа. Разносчики воды звонили в колокольчики. Погонщики ослов громкими криками «Балак-балак!» прокладывали себе дорогу. Играли дети. Торговцы громко расхваливали свои товары. В закопченных мастерских стучали молотки чеканщиков по серебру, из задних комнат слышался стук ткацких станков. По вечерам все обычно сидели перед кофейнями, пили чай или играли в данзу. Это игра вроде наших шашек, ходят монетами по шахматной доске.
Так было в крепости Агадир шесть лет назад. Теперь это могила многих тысяч людей.
Еще и сегодня город, окруженный высокими стенами и вознесшийся над портом, издалека кажется крепостью. Но когда мы поднялись через ворота на зубчатую стену, мы замолчали. Один из наиболее населенных некогда районов города, раскинувшийся на несколько тысяч квадратных метров, представлял собой сплошные руины, поросшие тамариском и чертополохом. Уцелел только растрескавшийся бетонный остов водонапорной башни. Кое-где среди руин зияли ямы. Если бросить туда камень, то слышно было, как он ударяется о дно. В чьей-нибудь кухне? Или спальне? На столе мастерской? В ночь 29 февраля 1960 года здесь за несколько секунд погиб оживленный город.