Когда около девяти часов утра колонна демонстрантов достигла рыночной площади, ее остановили жандармы. Разъяренный офицер французской полиции Оливьери потребовал убрать алжирский флаг и транспаранты. Ему спокойно возразили, что демонстрация, и притом с флагами, была разрешена администрацией. Тогда Оливьери скомандовал: «Огонь!» Полицейские начали стрелять в безоружных людей. Одним из первых был убит человек, несший алжирский флаг. Несмотря на это, демонстранты дисциплинированно отошли назад, собрались у памятника и возложили к его подножию цветы. Оратор предложил почтить память погибших минутой молчания. И в этот момент над площадью прозвучал залп. Полицейские безжалостно стреляли в людей, которые лишь хотели отдать должное тем, кто погиб на войне.
Такие же нападения произошли в Омале, Гельме, Константине и других городах. Алжирские руководители были арестованы. Военные власти объявили чрезвычайное положение в районе Константины. Началась охота на людей, которую можно сравнить только с преследованием евреев фашистами. Алжирцев сотнями сгоняли и расстреливали в каменоломнях или перед свежевырытыми массовыми могилами. Французские самолеты без предупреждения бомбили десятки деревень. Крейсер «Дюгэй-Труэн» также без предупреждения обстрелял прибрежные городки… Десять дней длилась эта бойня. Погибло сорок пять тысяч алжирцев. Сорок пять тысяч невиновных были убиты!
Только через девять лет алжирский народ нанес ответный удар. Девять лет потребовалось ему для подготовки. За это время была создана сильная подпольная организация.
1 ноября 1954 года считается днем начала борьбы. Но решение начать борьбу было спровоцировано французскими колонизаторами в кровавые майские дни мирного 1945 года.
ДЕРЕВО АХМЕДА
Мы решили остановиться и выпить чаю в Медине — маленьком поселке, расположенном на высоте двух тысяч метров в центре гор Ауреса. Согреться было необходимо — резкий ветер буквально пронизывал нас до костей. Как только Ахмед вышел из машины, его, несмотря на снежную метель, тотчас же окружила толпа берберов. Особенно сердечно его обнимал какой-то великан двухметрового роста с крючковатым носом.
— Это Рабах, — представил великана Ахмед. — Три года он был у меня старшим сержантом! Другие братья, собравшиеся здесь, тоже из моей роты.
Нам крепко, до боли, жали руки. Рота худощавых берберов, напомнивших мне римских легионеров с картин, была, вероятно, хорошим отрядом.
Прежде чем мы смогли усесться в теплой чайной, Ахмед должен был пойти в соседний дом, посмотреть новорожденного, дать совет торговцу насчет кредитов, посетить больного товарища… По тому, как берберы с ним разговаривали и как почтительно к нему относились, было ясно, что Ахмед для них — большой авторитет. Жители Медины еще и сейчас называли его с уважением — «наш лейтенант», хотя он не уроженец здешних мест и не бербер, а араб из города Алжира.
В 1952 году девятнадцатилетний Ахмед, сын хозяина харчевни, был призван во французскую армию. Он уже тогда был связан с руководителями движения за независимость. Его часть прошла подготовку во Франции и в Кобленце, после чего ее отправили во Вьетнам.
— Мои друзья из революционного комитета в городе Алжире сказали мне перед тем, как меня призвали: «Ахмед, если попадешь во Вьетнам, изучай методы вьетнамских партизан!» — рассказывал Ахмед за чаем. — Я, правда, не был среди партизан, но все же научился многому, что мне пригодилось потом здесь, в Ауресе.
В 1954 году часть Ахмеда вернулась в Алжир. Он тотчас же восстановил контакты с освободительным движением. Осенью он получил приказ дезертировать со своим оружием и пробиться в горы Ауреса. Пятнадцать дней шел он от Омаля в Центральном Алжире до Медины, все время рискуя быть схваченным французскими патрулями и расстрелянным на месте.
В районе Ауреса, где командование было возложено на полковника Айсауи, родом также из Медины, Ахмед принял роту храбрых, но не обученных военному делу берберов. Уже в боях он должен был сделать из них дисциплинированных солдат.
Товарищи Ахмеда до сих пор оставались слушателями и только просили переводить наши вопросы. Теперь освоившись, они вступили в разговор. Длинный Рабах внезапно так хлопнул по плечу своего лейтенанта, что тот вздрогнул.
— Нас даже заставляли часами тренироваться на этой кособокой поляне в лесу…
И здесь живут люди…
Рабах вскочил и чуть не ударился головой о потолок чайной. Вместе с двумя друзьями он показал, что еще не забыл того, чему его учили:
— Кругом! Ружье наперевес! Даже «на караул» еще получается!
Брат Таиб, пожилой человек с лихо закрученными усами, смеясь, напомнил лейтенанту, как тот наказал его тремя днями ареста за то, что он, будучи послан добывать провиант, без разрешения провел ночь у жены.
— Сначала мы не понимали, как необходима такая строгость, но все же это было правильно!
Я вышел на улицу, чтобы взять сигареты из машины. За мной пошел длинный Рабах и повел меня в хлев соседнего дома. Любовно похлопал он двух лошаков по крупам:
— Это были наши верные соратники, наше «секретное оружие»! Часто они вели себя умнее самых опытных муджахидов. Вражеские самолеты, например, они слышали раньше нас и немедленно искали укрытия. Как будто у них в ушах радарная установка… Когда стреляли, они ложились, и мы могли спрятаться за ними. Они чувствовали любую опасность и умели так хорошо укрываться в кустах и так смирно стоять, что мы потом с трудом находили их. Что бы мы делали без лошаков? Нужно бы поставить им памятник…
Рабах выдернул две большие охапки сена и дал их длинноухим.
— Наш лейтенант тоже обязан жизнью лошаку. Он вам не рассказывал? Он не любит говорить об этом… Когда в мае 1957 года он был тяжело ранен, мы крепко привязали его к спине лошака и вместе с двадцатью другими ранеными доставили к тунисской границе. Пятнадцать ночей провел он в пути привязанный, с разбитой ногой, без болеутоляющих средств… Он жестоко страдал. И все же ему еще повезло. Наша колонна последней перебралась на север через границу. Несколько дней спустя здесь прошла к<линия смерти» — с заграждениями из проволоки под током высокого напряжения, с минными полями…
Во время этого тягостного путешествия нога Ахмеда воспалилась. В Тунисе ее пришлось срочно ампутировать. Только через полтора года он смог выйти из больницы и улететь в ГДР.
Я почувствовал угрызения совести: не слишком ли много потребовали мы сегодня от Ахмеда? Я возвратился в чайную и предложил прервать зимний поход в прошлое и по кратчайшей дороге вернуться в Батну, но Ахмед энергично запротестовал: сначала надо посетить могилы!
Братья Рабах и Таиб поднялись вместе с нами, и мы по обледенелой дороге поехали к горной вершине, где в разрушенной усадьбе, в седловине, устроено «кладбище мучеников». Последние сто метров мы шли по вязкой глине.
Ахмед знал каждого, кто был здесь похоронен. При смерти многих он присутствовал.
— Абделькрим… Это было уже в пятьдесят четвертом… Белькасем… Бомбой, зимой пятьдесят шестого…
Мы отошли в сторону, чтобы не мешать троим алжирцам почтить память своих павших братьев.
Обратно в Батну Ахмед предложил нам ехать другой дорогой. В узком ущелье он попросил еще раз остановиться. На выступе скалы, у крутого поворота, стояло мертвое дерево, на его сухих, корявых ветках лежали хлопья снега.
— Отсюда я в последний раз руководил боем. Это было 9 мая 1957 года, в шесть часов утра. Мы сумели обратить в бегство батальон легионеров. Тридцать пять убитых оставили они здесь. Но через четыре часа легионеры вернулись с броневиками и самолетами и отомстили нам. Под градом бомб моя рота потеряла двадцать муджахидов. Меня ранили в ногу. Там, под выступом, я и лежал без сознания. Рабах с двумя братьями перенесли меня на другую сторону долины и спрятали в надежном убежище…