Подвальчик апашей зазывает посетителей вывеской: «Нагие кельнерши и любительский стриптиз». Две негритянки в нейлоновых рубашечках, фосфоресцирующих в тусклых лучах красных ламп, раскладывают пасьянс. Третья танцующей походкой подходит к нам, приглашая сесть. Показывая на единственного посетителя, худого шведа, она говорит: «Посмотрите, это Джонни, наш верный друг. Каждые два месяца он оставляет у нас все свои монеты!»
Швед — первый моряк, увиденный нами на Реепербане. Немногочисленные посетители в других кабачках — это дельцы, туристы, коммивояжеры… и члены Ольденбургского кегельного клуба. Но где же моряки с «Хиддензее»?
Вопреки нашим твердым намерениям остаться трезвыми, прогулка мимо баров вызывает жажду. «Пиво за три марки мы уж можем себе позволить!» Кто произнес это первым? Выбор пал на «Бикини». Пыльные плюшевые портьеры… После двух номеров со стриптизом на эстраде стали показывать порнографические фильмы. Они так примитивны, что даже не вызывают смеха. Едва на стол поставили стаканы — из осторожности мы тут же расплатились, — как у стола появились четыре таксигерлс. Несмотря на наши протесты, они уселись между нами, и тут, как в настоящем мультфильме, диван сломался. Мы поднялись и решительно направились к выходу. Хозяин мог предъявить счет за диван. Этот трюк, наверняка, уже не раз себя оправдывал.
В боковой улочке мы заметили с виду бюргерски добропорядочный ресторан и решили съесть по тарелке супа. Тут мы оказались на задворках улицы Гроссе Фрейхейт: деревянные столы, грязь, запах прокисшего пива и отбросов… На голых скамьях спят жалкие, изможденные проститутки. Беременная проститутка, еле ворочая языком, просит водки. Настоящее дно!
Выбравшись оттуда, с удовольствием вдохнули свежий воздух, но как избавиться от противного привкуса во рту? Вблизи причала, на углу, есть еще простой кабачок. По стаканчику горькой? У стойки ребята с нашего судна спорят с западногерманскими коллегами.
— Мы зарабатываем больше! — твердят те.
— Зато у нас каждый в любое время может стать офицером. Бесплатно! — возражают наши.
Мы спросили наших моряков, где они провели вечер. Они с удивлением посмотрели на нас:
— Реепербан? Нет… Один раз в жизни и больше никогда! Мы были в кино.
Как это поется? «Реепербан — якорная стоянка матросов!» Песни лгут. Сегодня Санкт-Паули просто жульнический комбинат и в первую очередь комплекс увеселительных заведений для обывателей.
ЗАПРЕТ С ОГОВОРКОЙ
У брандвахты «Тексель» мы встретили «Уиструт». Обмен приветственными гудками. Включилось и радио:
— Алло, «Унструт»! Алло, «Уиструт»! Говорит «Хиддензее»!
— «Унструт» слушает. Добрый вечер, «Хиддензее». Кто у вас капитан?
— Капитан — Христиансен, первым — Бурмейстер, вторым — Шульц.
Расспрашивают о знакомых, интересуются кто куда, откуда, передают приветы друзьям. И наконец, когда «Унструт» уже остался далеко за кормой:
— Привет Ростоку!
— Доброго пути, «Хиддензее»!
Мы проснулись утром, когда «Хиддензее» бросил якорь на Шельде у Антверпена. Десять больших кораблей «стоят в очереди»: шлюзовая камера вмещает одновременно не больше четырех десятитысячников. В полдень очередь дошла до нас. Мы с мачты наблюдаем за маневром. Шлюзовому мастеру нельзя отказать в политическом чутье: «Эренфельс» и «Изарштейн» из ФРГ он отводит на правую сторону, а «Геру» и «Хиддензее» нашего пароходства ставит на левую. Немцы в одном шлюзе! Пока вода медленно прибывает, матрос на «Эренфельсе» взял рупор:
— Вы в плавание или домой?
— В Западную Африку!
— О’кей, до вечера.
Глубокий смысл этого общегерманского диалога вот в чем: у возвращающихся запасы пива иссякли, а вот тех, кто идет в плавание, стоит навестить и поболтать за бутылкой ростокского Хафенброя. Западногерманские моряки очень любят этот сорт пива, к удовольствию наших матросов: «Эти лорды из ФРГ не привыкли к такому напитку. Пять бутылок — и они лежат в лежку!»
Антверпенский порт самый большой и современный в мире. Он занимает более десяти тысяч гектаров, набережные протянулись на семьдесят два километра. Четыреста пятьдесят причалов, шестнадцать сухих доков. А рядом со старым портом строится новый, благодаря которому длина набережных увеличится на шестьдесят процентов.
У судов ГДР есть в Антверпене постоянная стоянка у набережной Гессе-Нати, недалеко от шлюза. Не успел «Хиддензее» стать рядом с судами «Гера», «Варнов» и «Эльстер», как капитан Христиансен крикнул с мостика, чтобы мы сейчас же явились в его каюту. По лицу капитана было видно, что нас не ждет ничего хорошего.
Таможенники и полицейские проверяли судовые документы. Один из офицеров встал и вынул из ящика наши паспорта, явно стараясь всем своим видом выразить сочувствие:
— У вас нет мореходных книжек, а в паспортах не проставлена бельгийская виза. Вы не можете сойти с корабля, а паспорта ваши останутся под замком у капитана!
Офицер положил наши паспорта обратно в ящик, выпрямился — и вдруг выражение официального соболезнования исчезло с его лица. Уленшпигель в форме подал нам руку и с легкой усмешкой произнес:
— В Антверпене ни у судна, ни у ворот порта нет часовых.
Мы поняли. С напускной грустью мы попрощались — и побежали переодеваться, чтобы идти в город.
ДОК ПАНЧО
Петер Пауль Рубенс воспел в своих великолепных полотнах красоту человеческого тела. Его творения — извечное культурное достояние всего человечества.
Док Панчо — художник, украшающий своими рисунками тело человека. Его творения живут не больше, чем длится человеческая жизнь.
Петер Пауль Рубенс жил и творил в начале семнадцатого века в Антверпене. Его дом на Рубенсстраат, и с нашей точки зрения очень комфортабельный, хорошо сохранился. За пять франков его можно осмотреть: мастерские художника, учеников и помощников, кухню с красивой старинной утварью, спальню с резной деревянной кроватью под балдахином… Продавленный стул в столовой хранится в стеклянном ящике.
Док Панчо живет и работает в наше время в портовом городе Фландрии. Его мастерская — маленькая лавчушка на Шипперстраат, пользующейся той же репутацией, что и Реепербан. В противоположность Рубенсу Док Панчо нуждается в рекламе. На двери висит вывеска на английском языке.
«Моя работа — лучшая рекомендация. Док Панчо. Профессионал-татуировщик. Живые краски».
Чтобы развеять сомнения у колеблющихся и помочь им принять решение, толстой чертой подчеркнуты слова:
«Старая или плохая татуировка исправляется или заменяется новой».
Треск и искры электрической татуировочной машины влекут нас в ателье. На стуле сидит молодой моряк-норвежец. На его предплечье выжигают «шедевр». Мастер так поглощен работой, что едва отвечает на наше приветствие. Время от времени он марлей стирает кровь со своего незаконченного творения. Второй норвежец уже разукрашен. Он с гордостью обнажает руку и демонстрирует нам сине-красно-зеленый орнамент с якорями и надписью «Верная любовь». Я спрашиваю, почему он не решился написать какое-либо имя. Парень смотрит па меня большими круглыми глазами: «Но… «верная любовь» подходит ко всем случаям». Исключительная для его возраста дальновидность!
Я спрашиваю, сколько ему лет, и — показываю на объявление.
«Ты знаешь, сколько тебе лет? Я этого не знаю. Если ты скроешь свой возраст, чтобы сделать татуировку, тебя могут посадить в тюрьму! Тебе должно быть не меньше восемнадцати». Норвежец, которому я бы не дал больше шестнадцати, смеется: «Точно, восемнадцать!»