Медленно прохаживающийся на противоположной стороне улицы рослый, представительный мужчина в темно-синем мундире с блестящими пуговицами, с картузе с невероятно огромной кокардой, с подвешенной к широкому ремню резиновой дубинкой, внимательно наблюдавший эту сцену, брезгливо поджав губы, отвернулся.
— Полицай местный, — прокомментировал его поведение Успенский, — комендатура им запретила оружие носить, во избежание всяких непоняток с нашими же патрулями, но службу требует, вот они и гуляют с одними дубинками. А этот — гордый, презирает оккупантов…
Пан неожиданно засмеялся, разглядывая спину полицая, и пояснил:
— Представил себе нашего участкового с дубинкой…
— Да уж, — согласился старший сержант, — это тебе не народная милиция…
Они прошли еще с десяток-другой шагов, как Пан насторожился, заслышав неподалеку стреляющий звук мотоциклетного мотора, и тут же из-за поворота, из маленького проулка, выскочил на скорости под полсотни километров огромный, черно-блестящий, с длинными изогнутыми рукоятками руля мотоцикл. «Как это он в такой тесноте до такой скорости разогнался?» — успел удивиться Пан. А дальнейшее происходило автоматически, как бы и вне его желания и нежелания.
Верхом на железном коне, навстречу солдатам двигался огромный мужик с красным, проспиртованным и продубленным лицом и длинными рыжими волосами, развевающимися у него за спиной, как знамя. Над левым плечом мужика торчал приклад винтовки или карабина.
Собирающего деньги с наркоторговцев и проституток курьера местного босса, владеющего здесь и на соседних улицах этим грязным «бизнесом», все звали просто Патриком за рыжие ирландские волосы и страстную любовь к виски. Было у него и официальное имя, но его знали лишь полицейские и адвокаты. В этот вечер Патрик, как всегда, ехал за выручкой, совершенно позабыв после влитого в себя стаканчика-другого, и про оккупацию, и про комендантский час, который, вообщем-то, и так не особо соблюдался. Но сегодня ему не повезло наткнуться на трех иноземных солдат, прогуливающихся по городу.
Выхватывая пистолет из-под штурмкомба и одновременно чуть приседая, что бы для упора коснуться коленом асфальта, Пан сделал только один выстрел. Массивное тело мотоциклиста, будто ветром сдуло с седла. Шокированный отсутствием седока и таким пренебрежительным к нему обращением железный конь прокатился еще метров двадцать и возле фонарного столба заглох, и упал на бок.
— У меня спокойно, — сказал в ухо Пану старший сержант, и только тут солдат заметил, что Успенский тоже стоит на колене, вот только лицом в другую сторону и защищает тыл своего товарища, медленно поводя длинным стволом «семена» из стороны в сторону.
А сбитый Успенским с ног Пельмень копошится на асфальте, слабо, со всхлипами, постанывая и размышляя, — вставать ли сразу или дождаться команды старшего сержанта.
А блуждающий по улице народ, кажется, так ничего и не понял, кроме того, что рыжий Патрик почему-то вылетел с мотоциклетного седла и расшибся. Грохочущий движок полностью погасил звук выстрела. И, поглядывая на принявших странные позы бойцов, люди начали потихоньку подходить поближе к упавшему мотоциклисту и его железному коню.
— Пойдем, и мы глянем, — сказал старший сержант, подымаясь на ноги и отряхивая с левого колена пыль. — Пельмешкин! Подъем!
Пан, поднявшись с колена и расстегнув для удобства пару пуговиц, сунул пистолет в пройму комбинезона, под ремень и пошел к убитому им Патрику, нисколько не сомневаясь в результате своего выстрела.
Заметив движение солдат к упавшему, люди сгрудились в основном на краю проезжей части, опасаясь подходить поближе. Даже вездесущие мелкие мародеры-мальчишки, знающие, что у Патрика всегда найдется, чем поживиться, не рискнули подходить к телу.
— А ты хорошо попал! — похвалил подчиненного старший сержант, разглядывая маленькую дырочку точно в переносице лежащего на спине мужчины. — Это метров-то с сорока, да на скорости…
— Про лицо я уверен был, — ответил Пан, — тут не промахнешься, а вот в переносицу случайно угодил.
— Самокритика — великая вещь, позволяет не зазнаваться, — дружески похлопал его по плечу Успенский. — Но тебе сейчас можно и позазнаваться чуть-чуть. Выстрел отличный. Ты «семена» своего давно пристреливал?
— Как получил, а потом — всё из винтовки, — сознался Пан.
— Тогда с меня поощрение, — отозвался Успенский.
В это время к ним подошел осторожными шагами тот самый брезгливый полисмен. Он оглядел со стороны труп Патрика и принялся что-то горячо, но негромко и без широких жестов, говорить Успенскому. Тот только поморщился и толкнул локтем Пельменя, застывшего возле трупа, как соляной столп.
— Это самое… — заторопился, будто очнувшись со сна, Пельмень, — он говорит, что вы убили гражданина города, ну, горожанина, который, как бы это, не нарушал законов, поэтому вам придется пройти с ним в полицию и дать показания…
— Скажи ему, — чуть с ленцой, так знакомой Пану по подростковым разговорам перед большой, «стенка на стенку», дракой, проговорил Успенский, — скажи ему, что он может пройти в жопу. И сам по себе, без нас. Потому как было распоряжение коменданта города, не появляться на улицах с оружием. Даже полиции это касается. А уж тем более этого… гонщика…
Сержант наклонился, вцепился всей пятерней в кожаную куртку убитого и резким рывком, будто тряпичную куклу, перевернул массивное тело Патрика. Народ у края тротуара ахнул, разглядев в тусклом свете, что вместо затылка у ирландца образовалась кроваво-серая каша. Но не на это указывал Успенский, а на дробовик, который продолжал висеть за спиной ирландца, правда, уже сильно помятый от удара об асфальт. Достав из кармана скромный перочинный нож, старший сержант двумя ударами обрезал держащий дробовик ремень, подхватил за ствол ружье и сильным ударом о бордюрный камень разбил замки.
— Вот так-то, — с удовлетворением сказал он, отбросив обломки и вытирая руки прямо о штаны. — А ты говоришь — пройдемте… Это мы дальше в бар «пройдемте», а ты, придурок, будешь здесь стоять и своих дожидаться… Можешь и это перевести, Пельмень…
Пока, захлебываясь в словах и жестикулируя, Валя переводил полисмену слова Успенского, толпа у края дороги образовалась уже приличная, любопытная, но спокойная, похоже, видавшая на этой улице и не такие виды, как кем-то застреленный курьер местной мафии.
Старший сержант крепко прихватил за плечо все еще продолжающего что-то внушать полисмену солдата, и подпихнул его в том направлении, куда они и шли до этого происшествия. Следом за Пельменем шагнул на тротуар и Пан, отметив, что люди, как испуганная стайка воробьев, отскочили от них, давая дорогу. «Второго уложил, а все еще без войны», — подумал Пан, подстраиваясь к широкому шагу старшего сержанта.
До бара было совсем недалеко, и, открывая массивную дубовую дверь, пестрящую какими-то наклеенными разноцветными бумажками с местными надписями, Пан успел заметить, что пометавшись над телом, полисмен махнул рукой и зашагал куда-то в сторону.
— Звонить пошел своим, — пояснил Успенский, отследивший взгляд бойца. — Тут, у них, телефоны в каждом магазинчике и даже в аптеках. И всё работает…
За громким, раскатисто-рычащим, иностранным названием «бар-р-р» скрывалась длинная неширокая комната, под потолком которой крутились лопасти нескольких вентиляторов. А вдоль одной стены, дальней от входа, тянулась обитая цинком стойка, отгораживающая заполненный бутылками буфет от полутора десятков массивных, но небольших столиков. Слева и справа по краям стойки возвышались высокие, неудобные даже на взгляд, табуреты, на которых громоздились любители не отходить далеко от выпивки.
За несколькими столиками, нещадно дымя, сидело с десяток посетителей, все — мужчины лет тридцати-сорока. Возле стойки выпивали еще трое, их обслуживал бармен в белой рубашке и галстуке-бабочке, какие Пан видел только в кино, а у служебного выхода толпились три девчушки в коротеньких юбочках и одинаковых, темно-синих фартучках, явные официантки.
И мужчины за столиками, и девчонки у выхода о чем-то непрерывно разговаривали между собой, то повышая, то понижая тональность незнакомых Пану слов, создавая невнятный, но постоянный шум, гасящий любые другие звуки в помещении.