— А тебе дарят подарки на день рождения? — Я уцепился за его интерес, как муравей за соломинку.
— Дарят, — сказал он еще тише. — Но мало. И не такие.
Я подумал, что хорошо бы все-таки поговорить с его матерью. И почти сразу понял, что не имею ни малейшего желания знакомиться ближе с этой семьей. Разумеется, у разных людей — разные взгляды на воспитание; другое дело, что из-за этих странных воспитательных приемов я не могу разграничить дефекты магического воздействия — и последствия экзотической педагогики.
— Не такие подарки? А чего бы ты хотел, чтобы тебе подарили?
Он молчал. Смотрел на куклу и кукольный шкаф.
— Георг, — позвал я.
Он вздрогнул, будто его пнули. Посмотрел на меня; снова перевел взгляд на фотографию — будто был узником, будто я был его тюрьмой, а игрушки на фото — удаляющимся берегом свободы.
Я понял, что сейчас пойму.
Вот-вот. Сейчас. Удержать бы догадку.
Перевел взгляд на лукавую рожицу моей внучки...
— Скажи... Скажи, почему ты молчишь? Почему уже полтора года... ты никому не говоришь правды?
Он затрясся. Вскочил — планшетка упала на пол. Кинулся к двери — я опередил его. По счастью, и роста и веса во мне достаточно, чтобы таскать таких ребятишек гроздьями.
Он вырывался отчаянно и молча.
— Послушай... Я не хочу колдовать на тебя! Я же обещал! Но если ты не возьмешь себя в руки — мне придется! Успокойся, все, все, все...
Удивительное дело. Кажется, ее никогда не брали на руки. Во всяком случае, очень давно.
Она сперва была как железная, но потом обмякла. Я носил ее по кабинету, убаюкивал, рассказывал о своих детях, когда они были маленькие, потом о своих внуках и о том, что я никому не дам ее в обиду, что все, кто посмеет ее тронуть, будут иметь дело со мной, и еще какую-то чушь, и она сперва расслабилась — а потом разрыдалась.
Я усадил ее на диван и спросил:
Можно поколдовать на тебя? Чтобы тебе стало полегче?
Она сквозь слезы помотала головой и сказала, что ей все равно. Что теперь она умрет. Что она давно хочет умереть, Что дед привел их ко мне потому, что ее вынули из петли. Что она больше не может.
— Ты кого-то боишься?
Новый взрыв рыданий. И — наконец-то — история.
Это случилось после второго сеанса у господина коновала. Внешне — для взрослых — все оставалось так, как было — днем в доме жили мальчик и собака, ночью — девочка и кошка. Только Фиолента превращалась не в собаку, а в брата. А брату повезло больше — он делил свое время между обличьями овчарки и кота.
— Он полтора года зверь! — выкрикивала девочка, глотая слезы. — Он, наверное, уже совсем поглупел! Совсем как животное! То кот, то собака... Если теперь узнают, скажут, что это я... виновата... что из-за меня... мама... она всегда его больше любила! Она скажет, что я специально его...
Я удержался, чтобы не спросить ее, почему она молчала. Потому что задай я этот вопрос — истерика автоматически взлетела бы на два витка, а мне и без того хватало эмоций.
Хорошо еще, что кабинет у меня звуконепроницаемый.
Я снова обнял ее и сказал, что она ни в чем не виновата. Что виноват человек, который их с братом превращал. Что я добьюсь теперь того, что ему вообще запретят практиковать. И он вернет ее деду все деньги и выплатит компенсацию. И что дед будет доволен и не станет ругать ее.
— А мама? — спросила она безнадежно.
Я подумал, что нормальная мать моментально должна была разобраться, где ее сын и где дочь. В любом обличье. Ну как же надо презирать собственных детей, чтобы не заметить очевидного?!
— Мама не простит, — сказала она еле слышно.
Тогда я не выдержал:
— Я понимаю, чем больше проходило времени, тем страшнее тебе было признаться... Но почему ты все-таки не сказала сразу?
— Я подумала, — тихо сказала девочка, — что пару дней... Подожду... Для интереса.
И замолчала.
— И что? — осторожно спросил я.
— И все пошли, — ее голос задрожал. — Пошли... в субботу... в баню!
— Что? — я не понял.
— Пошли в баню, — она закрыла лицо руками. — Я... я пошла, как Георг... в баню! И я там такое увидела!
У меня недюжинная воля. В моем деле иначе нельзя. Я успел наложить на себя стоп-смех прежде, чем издал хоть звук; она не знала, что такое стоп-смех, она увидела мое серьезное сочувственное лицо — и осмелела:
— Я была в мужской бане, понимаете! И как я после — после этого — как я... признаюсь?
И она зарыдала снова, а я сидел над ней, как скала над морем, не мог смеяться, но слезы у меня из глаз катились — в три ручья...
История закончилась в целом благополучно. Чудовищный клубок, сплетенный поколениями оборотней и одним моим недобросовестным коллегой, удалось, хоть и не без труда, распутать. Конечно, за полтора года животной жизни мальчик здорово сдал и нуждался в помощи дефектолога. Девочку, придавленную грузом вины, родители отправили в пансион, и не думаю, чтобы там ей было хуже, чем дома.
Кстати, недавно видел ее. Ей уже шестнадцать, она похорошела, умело пользуется косметикой, со вкусом одета, мило кокетничала с каким-то студентом в городском парке...
А проходя мимо, она, конечно же, сделала вид, что видит меня впервые.