В соборе монастыря Артемия Веркольского на сохранившихся фрагментах фресок лики святых угодников заляпаны какой-то мерзкой черной жидкостью. Может быть, приносили склянки с соляром, целились, кидали — надругались над угодниками и что-то человеческое, божеское невозвратно потеряли в себе, лишились опоры. Сорваны оклады в бывшем алтаре, в прошлый мой приезд они еще были на месте. У кого рука поднялась? Кто целил склянкой с соляром в лик святого угодника Николая? Кто? Зачем? Откуда взялась эта ненависть? За ответом недалеко ходить. Наш строй, наша система — с отчуждением человека от земли, природы, родительского дома, родных могил, от самого Господа Бога с его угодниками — породили в бессвязно живущем человеке ожесточенное, пагубное неприятие старины, собственной колыбели. Человек одичал.
Еще прошли вязкой пахотой до деревни Смутово, в три избы. Здесь, бывало, ночевывал Федор Александрович. Посидели на лавочке над рекой, на задах у избы огромной, потемневшей, посеребрившейся. Пришла хозяйка избы баба Дуся, одна жительствующая здесь, в ватнике, в валенках с галошами, в суровом платке — в той самой одеже, в какой ходили пинежские бабы в романах, рассказах Федора Абрамова; с лицом замкнутым, обветренным, с теми же следами долголетия, устойчивости ко времени и непогоде, что и ее изба.
Сережа попросил у бабы Дуси разрешения снять ее, баба Дуся осердилась:
— Кому я нужна без зубов да в худой одеже?
Баба Дуся не поддалась на уговоры.
Мы перешли к другой столь же громадной избе. На усадьбе нас встретил дед в очках, в шапке со спущенными ушами, в кирзовых сапогах, в латаных-перелатаных штанах, ватнике, с клюкой в руках. Дед ждал нас, накапливая в себе давно искавшую выхода желчь. Он высказал нам то самое, что витало в атмосфере.
— Вот скажите, — заголосил дед (после мы познакомились: Иван Иванович Яковлев), — зачем мы кровь проливали, за что? Две войны прошли, все на своем горбу ташшили. За что мы теперь мучаемся? Коммунисты с комсомольцами в тридцатые годы храм рушили. Колокол скинули, да он на два метра в землю ушел. А теперь спохватились? А? Мне восемьдесят два года, за куском хлеба в Верколу иттить... Раньше дорога была, все. Распахали — зачем? Шиш у их вырастет, да и того не уберут, только технику покурочат. А иттить по пахоте — каково? Председатель сельсовета за что зарплату получает, а управляюшший совхоза и того больше? А вон ты, Александра, депутат сельсовета, ты че?
— А ниче, — сказала Александра, — я скажу, меня не послушают.
— А на сессиях че юбку просиживаешь? У меня постановление есть райсовета: мне как инвалиду Отечественной войны доставлять продукты. А продавщица ни разу у нас не бывала. Никому дела нет.
Иван Иванович, было видно, уже выпустил пар, в его лице проступала обыкновенная доброта много поработавшего на веку русского человека. Нас пригласили к столу. Хозяйка Анисья Григорьевна заварила последнюю щепоть чаю, поставила на стол тарелку с лапужниками: на лапуге — капустном листе, — на поду в печи испеченными ржаными хлебцами, подала миску с солеными рыжиками, совсем уже посиневшими, прошлогодними. Повинилась: «Сей год грибов не было. А больше нечем угощать».
Потом фотографировались на лавочке. Сережа попросил, чтобы дед приобнял бабку. Дед сказал: «Это можно. Своя дак». Положил руку на плечо Анисье; рука его, будто неживая, лежала на плече подруги как нечто постороннее, бесчувственное.
Шли берегом к переправе, а перевозчика уже и след простыл. Александра присела на корточки, тонким чаичьим голосом позвала:
— Перевезите за реку-у!
Последний звук ее позыва высоко взлетел, унесся в пустоту смутного предвечернего неба над сизовороной Пинегой.
С монастырского берега вся Веркола видна как на ладони. И такая она приманчивая, обжитая. Подняться на угор, войти в ограду нежилого дома, постоять у могилы Федора Абрамова, посмотреть в его просветленное на портрете лицо... На последней странице книги «Дом в Верколе» Л. В. Крутикова-Абрамова делится поразившей ее метаморфозой, происшедшей с Федором Александровичем: «Никогда не забуду измученного и отчужденного выражения его лица 14 мая, в день кончины, когда мне разрешили увидеть его после вскрытия. Холодное, окаменелое, чужое лицо. «Это уже не он», — вырвалось у меня... И на траурной панихиде в Белом зале Дома писателя в Ленинграде он выглядел таким же отчужденным.
Но после ночи, проведенной в Верколе, лицо его как бы посветлело, успокоилось. Как будто он был доволен, что вернулся на родину».