— Гении мыслят одинаково, — с этим афоризмом Муха показал на дыру в проволочном заборе и следы на снегу, ведущие от дыры к ближайшему сараю. Хозяева так не ходят…
Тимофей со своими тоже собирал инфу о всяких развалинах. Может, один и тот же бульдозерист снабжал нас адресами.
— Влипли, — сказал я. — Ничего не поделаешь, он — первый.
— А это что еще такое? — с беспокойством спросил Дед. — Вон, вон, в окне…
Домишко, предназначенный под снос, еще совсем недавно признаков жизни не подавал. А сейчас два окна светились, но как? Зеленоватым светом, какого ни одна лампа не дает.
— Блин, — ответил Муха. — Кто-то туда залез. Но это не хозяева…
— Откуда ты знаешь?
— Мне так кажется… Вот интересно, эти следы свежие?
Вопрос был обращен почему-то ко мне.
— Что я тебе, Чингачгук? — спросил я. — Вот что, давайте уходить. Не нравится мне тут. Тимофей пришел первый, пусть он и остается.
— Гость прав. Уходим, — решил Дед. И тут грянуло!
Я впервые в жизни видел, как над домом поднимается крыша! Она еще, наверное, целую секунду висела в воздухе, прежде чем опуститься. И ее подпирал столб зеленоватого цвета.
А вот когда она опять накрыла стены, когда стены стали заваливаться, мы услышали крики.
Дом рухнул — крики смолкли.
— Тимофея завалило! — догадался Муха. — Ну, вы как знаете, а я — туда! Может, хоть кого-то сумеем вытащить.
И полез в дыру.
— А если это не Тимофей?! — крикнул Дед.
— Так тем более!
Снег в этой части двора не убирали с ноября. Ямы, которые мы заметили, оказались глубиной чуть ли не по колено и разношенные — явно прошло, след в след, несколько человек. Муха заскакал, как козел, высоко задирая колени. Следующим пошел я. Дед с сумкой остался у дыры, мучительно размышляя, должен ли он спасать Тимофея.
Муха, когда надо, соображает очень шустро. У нас были с собой фонарики на петлях, чтобы подвешивать. Он прицепил фонарик к двери сарая, залез туда и нашел лопаты, грабли, даже вилы. Раскапывать рухнувшие стены втроем — безумие, но крепкие палки послужили нам рычагами. Дед, который все же решился помогать латтонцам, тоже забрался в сарай и откопал там доски.
К счастью, две стены оказались довольно прочными, они практически устояли, но мы не сразу это поняли — от сараев мы их не видели. Двигаясь вокруг развалин в надежде найти самое удобное место для раскопок, мы обнаружили их, обрадовались и взялись за дело. Был шанс, что возле этих стен кто-то уцелел.
— Осторожно! Осторожно! — то и дело напоминал Дед.
Мы и сами знали, что надо осторожно. Удалось оттащить кусок стены, образовалась черная дыра.
— Тимофей! Боромир! Гольд! Швед! — закричал в эту дыру Муха.
— Тут я! — по-латтонски отозвался голос.
— Тимофей, ты, что ли?
— Я!
Муха с фонариком полез в дыру. Мы вставили туда доски на случай, если сверху что-то поползет. Тимофей, увидев свет фонарика, лез навстречу, тихо ругаясь по-латтонски. Муха, пятясь, выбрался и потребовал лопату с ручкой — нужно было просунуть Тимофею что-то такое, за что он мог бы ухватиться, и понемногу его вытянуть.
Десять минут спустя он стоял перед нами — в свитере, но, кажется, не ощущая холода.
— С тебя причитается, — сказал ему Дед. — Пивом не отделаешься.
— Что за вопрос! — ответил Тимофей. — Теперь надо парней вытаскивать. Швед жив, я его слышал…
— Хорошо же ты перепугался, если по-латтонски опять заговорил, — пошутил Муха.
— Вы что? Я по-русски говорю! — воскликнул Тимофей опять же по-латтонски.
— Это психическое, — догадался Дед. — С перепугу бывает…
— Я нормальный, — ответил ему Тимофей. — Совершенно нормальный. С чего ты взял?
— Тимофей, ты сейчас говоришь по-латтонски, — вмешался я. — Как те, загипнотизированные, помнишь? Они не понимали, что говорят по-русски, пока им не сказали.
— Так… — произнес он. — Отойдите подальше. Я заразный.
— Тимофей, ты спятил? Гость, что там у нас в запасах? Для сугреву… — спросил Дед. — Дай ему выпить. И за работу. Там еще три человека.
— Четыре, — уточнил Тимофей. — Где лопата? Там мои парни…
. — Дураком нужно быть, чтобы лезть в дом, который может рухнуть, — сказал ему Дед. — Да еще кого-то чужого с собой тащить.
— Я — Райво… — пробормотал Тимофей. — Я — Райво…
— Нет, он не спятил. Это он раньше спятил, когда вообразил себя русским. А теперь он вернулся в свой латтонский рассудок, — голос Деда был звонок и строг, каждое слово — как удар по железу. — Я же говорил!