полный курс большого лета
это, в сущности, азы
неба, неги, ветра, света,
неожиданной грозы.
…очень скоро уясняешь
связи следствий и причин;
если осень — улетаешь,
если пойман — замолкаешь
(или же — не улетаешь,
или же — не замолкаешь,
если — вдруг — тебе назначен
соответствующий чин…),
тучный год сменяет тощий,
день — светло, а ночь — темно…
помнишь — проще,
любишь — проще,
и летаешь заодно…»
№ 3 («розовый» осколок)
1297. № 3 («розовый» осколок)
«давай, хоть на день, но — сбежим…
по берегу реки побродим,
с утра, в разнеженной природе,
в лениво-солнечной свободе —
забудем про устав, режим,
и двум, себе, гулякам праздным,
под небом — тоже небесстрастным! —
все, что угодно разрешим…
что с нами станется потом —
уж так ли важно, в самом деле?
нас слишком долго двигли к цели
под указующим перстом!..
что нам, прогульщикам судьбы,
ее гарцующих уроков —
каких-то ожиданье сроков,
когда так нынче голубы
окрестности… так безотчетны
движенья света и воды,
к нам льнущие без порицанья…
а все расчеты и просчеты
по мере разрастанья ночи
вберут в себя — средь стольких прочих —
для пущей важности мерцанья
сплошные лунные столбы…
ах, если бы…»
№ 4 («бордовый» осколок)
1298. № 4 («бордовый» осколок)
«эта невидимая птица
все повторялась тоже и то же
остановиться остановиться
не исчезайте восплывшие лица
так больше длиться не может
что происходит в горячем воскинутом синем
дрогнув качнувшись всеми чертами тая
что вы творите с покинутым как я просил вас
не удержать — о Господи — улетает…
ведь только я плакучая пряная бездна
с темным букетом копимаго сладких отдатий
губ ли слагавших все что так бессмертно исчезло
спим ли под липой под летней забытой»
№ 5 («дымчатый» осколок)
1299. № 5 («дымчатый» осколок)
«. . . . . . . . . . . там,
в их еще ничем не омрачаемом начале,
когда курсивная сияла позолота
и жизнь заучивалась наизусть!
. . . . . . . . . . .
когда раскиданный в сверкающих границах
как бы
для дальнозоркого полета
(а то вдруг вспыхивавший тут же, на ресницах)
весь мир,
принадлежавший только им — ему и ей
(и, чем неуловимей, тем — верней!..)
казалось, весь был схвачен, словно сеткой,
ажурной симпатической разметкой
и стягиваться мог по мановенью
к дрожащему сладчайшему мгновенью…
как это было шелковисто-просто!
как предвкушалось, как беспечно зналось,
что будет все… и снова получаться,
как засыпалось!..
как было просыпаться… —
о, тихий Вседержитель наших дней!
ответь, скажи, открой и мне, и ей,
где это все теперь, где все хранится,
где этот наш последний разговор
в таком далеком марте, нет… апреле?..
ведь, был же, был же он на самом деле,
и комнатка, и вымытые окна в кипевший светом двор…
где, где, прикосновенные, мои
обличья подлинности жизни — где они?
с их драгоценным, с их мгновенным стажем?
«…я полагаю все хранится там же,
где продолжают, скажем,
жить движенья…»
«так что, — я возражал, — все где-то длится вечно?
лепной вселенский зал —
кунсткамера — витрины — формалин…?»
«не надо человеческих картин…
выходит и бессмысленно, и желчно —»
«но, если только — человек… так, значит,
только — пораженье?..»
«ты сказал…
но впрочем между „быть“ и „длиться“
есть щель, сквозняк… попробуй… —»