Потёмкин хмыкнул. Как у них всё просто выходило! «Побёг до императора». Будто сенатор и генерал-аншеф схватил зонтик, натянул галоши и отправился на край деревни переброситься парой слов с соседом! До императора мудрено «добечь», даже «Ларионычу». Тот весь сейчас в предвкушении праздника. Может отмахнуться, отложить рассмотрение дела до возвращения в столицу после именин. На это одна надежда.
— Медлить нельзя. — Григорий насупился. — Даже если император покинет город, Воронцовы могут своей волей допросить Пассека. Я сообщу Никите Панину. Алексей, ступай к княгине Дашковой за каретой. Она обещалась. И, Бог тебя благослови, — Гришан перекрестил брата, — не мешкая, за государыней. Остальные по полкам. Утром будьте готовы по сигналу.
Никита Иванович принадлежал к тем, кто всегда блюдёт свой politik. Молодость он провёл под бдительным надзором канцлера Бестужева-Рюмина и научился у него гибкости воззрений. Старый лис хотел продвинуть умного и податливого секретаря на вакантное место фаворита при Елизавете Петровне, но Шуваловы опередили его, и пришлось юному Панини (так, на итальянский манер, когда-то звучала фамилия Никиты Ивановича) скрываться от их преследований за границей.
Он служил в Швеции при посольстве и так надышался воздухом «золотой вольности», царившим тогда в Стокгольме, что знать не хотел родных заморозков. Между тем дома ни о конституции, ни о парламенте никто слыхом не слыхивал, а когда Никита Иванович заводил речь о правах благородного сословия, на него смотрели как на опасного вольтерьянца.
— Побойтесь бога, граф. — Гетман Кирилл Разумовский сбил тростью пух с поздних одуванчиков. — Заводить у нас шведские порядки! Сеймы, ригсдаги, дебаты, взятки депутатам за невыгодные Отечеству решения...
Вельможи шли утренним садом по ещё сырой от росы дорожке.
— Виданное ли дело монарху руки крутить?
— А крутить монарху голову? — немедленно парировал Никита Иванович. От природы он был человеком приятнейшего обращения, любезнейших манер и весьма огорчался, когда ему приходилось доказывать свою точку зрения.
— Я, господин гетман, споров не люблю. В них не рождается, а хоронится истина. Однако скажу: кабы сейчас мы имели государя, ограниченного законами, не было бы ни позорного мира с Пруссией, ни опасных вмешательств в жизнь Церкви, ни поводов для возмущения толпы. Нам не пришлось бы идти на преступление, чтоб защитить столь любезное вам Отечество.
— А вам оно не любезно? — ядовито осведомился гетман.
— Мне любезно то Отечество, коему любезен я, — отозвался Панин. — Отнимая у меня права, благородному человеку принадлежащие, Родина делает меня не сыном своим, а бессловесной тварью.
— Однако, — Кирилл Григорьевич крякнул в кулак, — смелые речи ведёте, Никита Иванович. Договаривайте, раз взялись. Чего вам надобно?
— Надобно нам, — Панин глубоко вздохнул, словно собираясь нырнуть в воду, — государя посадить на трон юного. При нём образовать совет знатнейших особ, который и проведёт от его имени надлежащие реформы. Невинное дитя, ещё не развращённое самодержавной властью, привыкнет управлять по законам. И подданные для него будут сообществом граждан, а не стадом холопов. Вот, что надобно нам всем.
— Речь о вашем воспитаннике? — гетман хмыкнул, показывая, что не ставит права Павла ни в грош.
— Да-с, — свистящим шёпотом отозвался Панин. — Я сего мальчика наблюдаю от младых ногтей и смею сказать: он дитя — способностей редких. Я положил все силы, чтоб по воле покойной государыни дать ему образование европейского принца и развить душу и ум, достойные истинного друга человечества. Три языка, математика, география, музыка, геометрия, черчение...
Не слушая его, гетман заглянул за куст жасмина, из-за которого вот уже минут пять раздавались душераздирающие звуки. Казалось, что собаки загнали кота на дерево. Картина, открывшаяся глазам Разумовского, была абсолютно невинна. Семилетний «друг человечества» вместе с сыном каретника красили кошку в зелёный цвет. Будущий монарх держал животное за шею и макал его головой в банку с краской, а хвост и отчаянно бьющиеся лапы достались товарищу.
— Воля ваша, Никита Иванович. — Гетман отёр с глаз набежавшие от смеха слёзы. — Но менее всего я хотел бы оказаться на месте этого кота.
— Полноте, ваше сиятельство, — обескуражено протянул воспитатель. — Павел ещё ребёнок...
— К счастью, когда он вырастет, — бросил гетман, — мы с вами уже сойдём с политической сцены. К тому же, любезный Никита Иванович, вы всё время забываете о Като. А эту карту из нашего пасьянса не выкинешь.