Именно Теплов в ночь на 28 июня спешно отпечатал в академической типографии манифест о восшествии на престол новой императрицы. Но опять же и там о её самодержавной власти не было сказано ни слова. Мол, «принимая бразды правления, выпавшие из рук... обязуюсь до совершеннолетия цесаревича Павла Петровича исполнять обязанности и хранить для него в нерушимости корону российскую...».
Все они хотели видеть её только регентшей. Между тем Павел ещё не провозглашён ни цесаревичем, ни наследником. Пётр не желал его признавать, и вот результат: ныне мальчик — никто — просто сын свергнутого монарха. До тех пор пока другой монарх не назовёт его своим преемником, Павел с точки зрения законодательства Петра Великого не имеет никаких прав.
Очень удобная лазейка для того, кто хочет протащить на престол своего кандидата. Благо их в России — пальцев на руках не хватит считать. Одно Брауншвейгское семейство чего стоит. А говорят ещё о каких-то детях Елисавет...
Като покусала гусиное перо, размашисто вычеркнула из манифеста фразу об отречении в пользу сына. Теперь получалось, что Пётр отрекается просто так — в пространство. Поправила ещё несколько мелочей, ставивших её в двусмысленное положение. Зачем вообще упоминать об Иване Антоновиче и обосновывать беспочвенность его притязаний? Только лишний раз напоминать Европе о существовании этого несчастного. Ещё менее к месту обязательство сделать гарантами отречения союзные России державы. К чему? Это наше внутреннее дело. И надзирать за нами мы никому не позволим.
Екатерина ещё раз прошлась по кабинету и опустилась в кресло. Всякий раз, когда она мысленно касалась судьбы бывшего императора, её охватывала робость. Като запрещала себе думать об этом, оттягивала решение сколько могла. Отпустить за границу? Небезопасно. Рано или поздно это выльется если не в интервенцию, то в дипломатический шантаж со стороны сильных европейских держав. Заточить в крепость — подать повод для бесчисленных придворных интриг и заговоров.
Но что же делать? Многие из её недальновидных сторонников преданно заглядывают в глаза, желая угадать в них безмолвный приказ. Тот же Алексис, тот же Пассек и даже добрая душа Гри-Гри нет-нет да и взглянет на неё искоса, мол, что же ты? Пора решать. Они вряд ли понимают, что такой шаг погубит всё дело. Сегодня она — спасительница Отечества, матушка. А завтра? Народ не потерпит государыню-мужеубийцу. Под тяжестью позора ей придётся отступить — передать трон сыну. Такой исход выгоден только Панину, желающему видеть на троне своего ученика. А этот ученик ещё и читать-то толком не выучился!
Екатерина поймала себя на том, что думает о сыне как о сопернике, перенося на него раздражение против интриганов-воспитателей. «Боже, надо отнять у них мальчика, держать его при себе, воспитывать самой...» Но на неё навалилось столько дел, столько мыслей. Она просто изнывала под их тяжестью.
Изрядно почеркав черновик, Екатерина велела его переписать и отдала Теплову.
— Вот мои мысли, Григорий Николаевич. Извольте испросить у императора подпись на этом варианте. Никакой другой я не приму.
Приближённый гетмана пробежал глазами бумагу.
— Ваше Величество, тут нет...
— Такова была моя воля, — резко оборвала его императрица, — и если я найду в опробованном государем документе какие-то добавления и исправления по сравнению с этим, мы будем переписывать отречение снова и снова.
На лице Теплова застыло удивление. Он не ожидал от молодой императрицы такого упрямства.
— Кстати, Григорий Николаевич, — сладким голосом добавила Екатерина, — мне показалось, что отпечатанные вами манифесты о моём восшествии как будто припоздали?
Смущённый чиновник пустился в объяснения, что-де наборщики не успели к сроку, слишком хоронились и боялись громко стучать свинцовым шрифтом о доски... Но императрица не стала слушать дальше, милостиво махнула рукой и отпустила из кабинета.
Большое дело показать подчинённым, что ты помнишь не только их заслуги, но и промахи, однако закрываешь глаза до тех пор, пока тебе верно служат.
Като не собиралась встречаться с супругом и присутствовать при отречении. Доверенных лиц будет достаточно. А ей нужен только документ. Страшная трусиха — она боялась сцен, упрёков, слёз... Вид его унижения не доставил бы ей удовольствия. Только уронил бы в собственных глазах.
Как потом рассказывал гетман Разумовский — он-то не отказал себе в удовольствии поглумиться над поверженным врагом — император был тих и безволен, как ребёнок. Подписал сразу, не читая, и лишь просил разрешения нацарапать ей записку.