— Утро вечера мудренее. — Орлов поднял её на руки, как бывало в прежние времена, и понёс прочь из кабинета, открывая по дороге двери ногой.
Глава 11
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
Случившееся в театре странным образом повлияло на взаимоотношения Лизы и графини де Бомон. Они не то чтобы сблизились. Напротив, первое время между ними дрожало напряжённое отчуждение. И всё же, став обладательницами общей тайны, они оказались как бы в заговоре, и это мало-помалу выделило их из круга иных обитателей усадьбы. Появились жесты, фразы, слова и недомолвки, понятные им одним.
Кроме того, Лиза чувствовала себя виновницей произошедшего. Ей казалось, что госпожа графиня из-за неё пошла на убийство. Девочке даже не приходило в голову, насколько Шарль легко относился к подобным вещам.
Вместе с тем де Бомон не мог не заметить, какое страшное впечатление на его воспитанницу оказали события театрального вечера. Лиза была угнетена, её мучили ночные страхи. Она искренне считала себя если не преступницей, то соучастницей преступления. Её с детства учили, что всё тайное становится явным, и теперь она думала, что рано или поздно их злодеяние будет раскрыто. Что тогда? Её закуют в железа и препроводят в Тауэр?
Шевалье ничем не мог помочь. В детстве ему тоже внушали подобную чушь, и только опыт многократных раздоров с законом убедил резидента в полной безнаказанности. А Лиза ждала возмездия. Он чувствовал это. Однажды после урока рисования в кабинет графини зашёл Гейнсборо, с которым у леди де Бомон установились добрые отношения, и положил на стол несколько исчёрканных тушью листков.
Шарль взял их в руки. На первом красовалась башня Тауэра, по гребню которой прогуливалась крохотная детская фигурка. Низкие облака, косой дождь, бьющиеся о подножие крепости лодки на Темзе — всё это создавало гнетущее впечатление. Маленький человечек не мог противостоять камню, воде и разбушевавшейся стихии. Не мог даже укрыться...
— Ваша племянница, мадемуазель, рисует изрядно, — произнёс художник. — Но откуда такие мрачные сюжеты?
На втором листке был изображён эшафот. Толпа людей в шляпах с перьями и чепцах теснилась вокруг. Палач натягивал маску. Судья в круглой шапке разворачивал приговор. Стоя на ступеньках, преступник со связанными за спиной руками обернулся через плечо. У него были длинные волосы и нос с горбинкой. Похожее лицо Шарль каждое утро видел в зеркале.
— Я не знаю, что за фантазия пришла Элизабет в голову придать ваши черты осуждённому, — заметил Гейнсборо, — но мне кажется, что девочка выплёскивает на лист свои страхи. Возможно, вы переусердствовали с занятиями. Или чересчур строги. И вот, что она в тайне желает вам.
«Святая простота, — подумал шевалье. — Она не желает, а до смерти боится этого. Если со мной что-то случится, крошка Дараган останется одна, в чужой стране. Гувернантка не в счёт. — Де Бомон повертел картинку в руках. — А Лиз не откажешь в интуиции. Вряд ли она догадывается, что я мужчина. И всё же... рисует то, что рисует».
— В любом случае я благодарна вам, друг мой, — сказала графиня. — Лиза действительно угнетена. Во время последней поездки в Лондон наша карета столкнулась с покаянной процессией каторжников. Зрелище не для юной леди.
Поверил или не поверил художник словам дамы, осталось неизвестным. Во всяком случае он был достаточно умён, чтобы придержать язык, и де Бомон не опасался его.
События двух ближайших недель в корне изменили обстановку в доме, заставив Лизу на время забыть свои страхи. Из Парижа вот-вот должен был прийти третий том труда де Бомона «Юридическое развитие стран Европы», и Шарль пребывал в состоянии нетерпеливого раздражения. Он, как гончая, потерявшая след, метался по дому, накидывался на слуг с придирками и, кажется, готов был бить посуду.
Лиза, ещё ни разу не видевшая графиню в таком возбуждении, была удивлена и сбита с толку. Обычно строгая к её промахам и неверно решённым задачам, леди де Бомон сейчас смотрела сквозь пальцы на криво вычерченные параллелепипеды и возведённые не в ту степень числа. Она ждала, и с каждым днём ожидание становилось всё нестерпимей.
Однажды на уроке французского графиня отвернулась к окну и, не слыша безбожно перевранных Лизой артиклей, протянула:
— Сколько можно?