Миновали поскотину, по-хозяйски открыв и закрыв за собой скрипучие жердяные ворота. И ехавший впереди на пегом коне всадник обернулся и сказал:
— Тихо-то как. Будто вымерли все.
— Вздремнули малость, — усмехнулся другой всадник, совсем молодой, с густым ломким голосом. Остальные, невольно подобравшись, натянули поводья.
Но тишина оказалась обманчивой. Едва миновали первые избы, как где-то неподалеку раздался глухой размеренный стук: похоже было, кто-то приколачивал доски. Потом с противоположного конца деревин донесся истошный визг поросенка, тявкнула собака…
Конники проехали еще немного и увидели слева, у третьего с краю дома, высокого бородатого мужика с молотком и доской в руках. Мужик тоже заметил приближающуюся кавалькаду, смотрел на верховых удивленно и несколько, пожалуй, растерянно.
— Здорово были, хозяин! — поприветствовал его всадник на пегом коне, подъезжая к ограде.
— Здорово, коли не шутишь. Всадник засмеялся.
— Плохо гостей встречаешь, Корней Лубянкин. А приглашал: будет путь — заезжай. Вот я и заехал.
— А-а, матрос, — узнал, наконец, и мужик всадника, подошел к пряслу, не выпуская из рук молотка и доски, искоса поглядывая на стоявших чуть в стороне остальных конников. — Степан Огородников… Каким ветром к нам?
— Попутным. А уговор наш, видать, позабы-ыл, Корней Лубянкин.
— Какой уговор?
— Плохая у тебя память. А кто ж хвастался, что лучших невест, чем у вас в Шубинке, нигде не сыскать? Вот мы и приехали.
— Ну дак… милости просим, коли приехали, настороженно отозвался Лубянкин. В это время из дома вышла девушка, замерла на миг, увидев незнакомых верховых, пружинисто сбежала с крыльца, стрельнув колюче-острым и насмешливым взглядом. И бросила на ходу:
— Тятенька, я к Лукьяновым, пряслицу заберу…
— Нашла заделье, — недовольно буркнул Лубянкин. И добавил вслед. — Да не засиживайся… Слышь, Варвара?
Девушка бежала по тропинке через огород, прямая и гибкая. Приталенная синяя кофточка плотно облегала плечи и спину, подчеркивая особенную стать девически-ладной ее фигуры. Степан смотрел на нее и мысленно гадал: обернется или не обернется? Если обернется — увидятся еще.
Девушка пересекла огород, приоткрыв узенькую калитку, повернулась и вскинула голову. Степану показалось, что она улыбается. Он тоже улыбнулся, глядя на нее, и на какой-то миг забыл о стоявшем рядом Корнее Лубянкине. Тот кашлянул, как бы напоминая о себе. Степан посмотрел на него, продолжая улыбаться, и эта улыбка была сейчас не совсем уместной.
— Такие вот дела… — сказал, слегка растягивая слова, и вдруг заметил прислоненные к стене дома обрезки тесин и забранное такими же тесинами, наглухо заколоченное окно. Степан смотрел и ничего не понимал: зачем это Корней Лубянкин заколачивает окна? — Лишние, что ли? — полюбопытствовал.
— Теперь много чего лишнего… Шкуру с мужика сдерут и скажут: лишняя.
— А при чем тут, скажи на милость, окна твои?
— При том… — сузил глаза Лубянкин. — При том, что нашего брата, мужика, любая власть норовит взять за глотку.
— Что-то не пойму тебя, объясни толком, — попросил Степан, — что стряслось, чем ты недоволен?
— А ты всем доволен?
— Нет, не всем. Вот и давай разберемся.
— Чего разбираться, небось и без меня все знаешь…
— Чего я знаю?
— А того… того, что совдеп отвалил налоги, каких и при царе не было. Слава богу, дождались новой власти!..
— Погоди, — остановил его Степан. — Какие налоги?
— Такие… не мазаные, сухие! — горячился Лубянкин, губы его обиженно тряслись. — Такие, что куры смеются, а петухи слезы льют…
— Вот и скажи, может, и я посмеюсь…
— Да уж посмеетесь, посмеетесь, когда мужика по миру пустите.
— Послушай, ты вроде и меня в чем-то обвиняешь? Если так, скажи прямо.
— Прямо и говорю. Думаешь, испугаюсь?
— Тебя никто не пугает. А коли спрашивают, говори толком, без всяких околичностей. А то заладил: налоги, налоги… Какие налоги-то?
— А ты вон иди по деревне, тебе скажут.
— Я тебя спрашиваю.
— Дак я и говорю: окна-то не я один заколачиваю. Собак начали вешать, скотину резать… Виданное ли дело — по весне скот изводить! А куда денешься? Тридцать рубликов с лошади, двадцать пять с коровы… Кур и тех обложили. Раскошеливайся, мужик!..
— Это что же, совдеп обложил такими налогами?
— А то кто ж!
— Странно. Я вчера только был в совдепе, разговаривал с товарищем Двойных — ни о каких налогах не было речи. Вам что, и листы окладные уже вручили?
— Листов пока нет, но сказали, что будут. Ясно было сказано: налогом облагаются не только лошади и коровы, но и всякая другая домашняя живность, мелкий скот… Даже собаки. Окна, ежели их больше четырех, тоже подлежат обложению. А у нас тут редко у кого меньше четырех. Во, додумались!
— Да уж додумались, — усмехнулся Степан, начиная кое о чем догадываться. — Значит, так: окладных листов никто еще в глаза не видел, а скот уже начали резать и окна заколачивать… И сколько же окон надо тебе заколотить, Корней Лубянкин, чтобы от налогов увильнуть?
— Сколько надо, столько и заколочу.
— Ясно. Послушай, а кто вас об этих налогах оповестил?
— Оповестили, стало быть… Степана, однако, ответ не удовлетворил.
— Ладно, ты не ерепенься, — миролюбиво он попросил, — а толком все объясни: откуда это пошло? Слухи про налог.
Лубянкин потер переносицу ладонью, припоминая, должно быть, откуда в самом деле пошел слух о непомерных совдеповских налогах. Вспомнил:
— Дак третьеводни приезжали так же вот верховые… Собрали народ и объявили, все как есть зачитали по гумаге…
— По бумаге? — покачал головой Степан, окончательно уяснив для себя ситуацию. — Обманули вас, Корней… Как тебя по батюшке-то?
— Парамонычем был с утра…
— Вот я и говорю, Корней Парамоныч, вокруг пальца вас обвели. А вы уши развесили и все приняли за чистую монету.
— Это как обманули… зачем?
— А затем, чтобы панику посеять в народе, — твердо сказал Степан. — Чтобы вызвать у вас недоверие к Советской власти, к делу революции. Понял теперь?
— Дак это, выходит, наговор насчет налогов-то? — растерянно поморгал Корней. — Как же теперь?
— А чего тебе горевать, — язвительно посмеялся Степан. — Окна ты заколотил, собак попрятал — с тебя и взятки гладки!
— Да будет тебе, не до смешков. Это же по всей деревне такая кутерьма…
— Ладно, — построжел Степан и, подумав, прикинув что-то в уме, сказал: — Соберем народ и объясним положение. Нельзя, чтобы такие слухи брали верх.
Дальнейшие события развивались необычно и с такою быстротою, что Корней Лубянкин и глазом не успел моргнуть, как ударили церковные колокола и поплыл, поплыл над селом тугой звон, всполошив шубинцев. Вскоре на небольшой площади собрались и стар, и мал, удивленно смотрели на стоявших у церковных ворот пятерых всадников. Гадали, переговариваясь вслух: «Кабыть война не началась… Ой, лихо, лихо! Объявють, должно, набилизацию. Да когда ж этому будеть конец?»
Слабый ветерок шевелил гривы коней, шелестели в церковной ограде старые тополя, и распуганные внеурочным звоном галки, покружив, опустились на их раскидистые верхушки.
Степан выехал вперед, чтобы его лучше видели, и, набрав полную грудь воздуха, шумно выдохнул:
— Товарищи! Граждане села Шубинка! Сегодня узнали мы новость, которая, как говорится, ни в какие ворота… Враги революции бессовестно обманули вас, ввели в заблуждение насчет налогов, которыми якобы обложил население совдеп. Сделано это было с дальним прицелом. Прежде всего для того, чтобы вызвать у вас панику и недоверие к Советской власти. И теперь вы творите, сами не ведая что: губите скот, заколачиваете окна… Зачем? — Он приподнялся на стременах и вдруг увидел Варю Лубянкину, стоявшую поодаль, чуть в стороне. «Ну вот и свиделись опять», — подумал Степан и уже не терял ее из виду, пока говорил, разъяснял шубинцам истинное положение. — Это наглая ложь врагов революции, товарищи. И я как представитель Бийского совдепа категорически прошу вас не верить всяким подобным слухам, не поддаваться на провокацию. Революция завоевала правду и свободу, и она, пролетарская революция, никогда не обманет народ, но никогда и никому но уступит своих завоеваний. Верьте этому, товарищи, и давайте решительный отпор любым и всяким провокаторам и врагам революции.