— Разжился ты, а не мужики. А когда прижали тебя немножко, тут ты и кинулся отписываться в округ.
— Не я один кинулся.
— Знамо, не ты один.
— Вы свободны, гражданин Коротков, — вдруг объявил Линник, как бы пресекая ненужные препирательства. И видя, что тот медлит в нерешительности, добавил: — Пока свободны. Когда понадобитесь, пригласим.
Потом один за другим входили мужики, опасливо озираясь. Говорили разное. Одни жаловались на Кайгородова, который вместе с новым председателем Арюковым кого силой, а кого обманом заставили отписаться в Каракорум: угостят водкой или бражки ковш поднесут, а после той бражки хочь што подпишешь.
— И многие расписывались таким образом? — спросил Фадеев.
— Дак по глупости и спьяну, товарищ комиссар, — виновато опускали глаза мужики. — Разве ж то законно?
— Голову на плечах надо иметь, — подсказал Лапердин.
Другие высказывали недовольство: отродясь такого не бывало, чтобы в одном селе — две власти. А теперь выходит: половина села к совдепу, а другая — к Каракорумскому округу. Разве ж то дело?
— Советская власть одна, — сказал Фадеев. — Вот перед ней и держите ответ.
Потом явился старик Евтифеев, по-петушиному задиристый, в цветастой ситцевой рубахе и латаных-перелатаных холщовых портках, вправленных в какие-то немыслимые опорки; картуз лихо заломлен, от лакированного козырька остался лишь уголок, что и придавало старику комически-ухарский, петушиный вид. Держался он без робости, вызывающе даже. Сел на табуретку, поставив меж колен кривой березовый батог, достал табакерку, взял из нее щепоть табаку и, задрав голову, шумно втянул сначала одной ноздрей, потом другой, замер в такой позе, словно к чему-то прислушиваясь, и громко чихнул. Потом еще… Нюхательный табак у него, по всему видать, был крепкий.
Огородников посмотрел на Фадеева, Фадеев, посмеиваясь, на Линника, тот пожал плечами: ничего, мол, не поделаешь, придется подождать. Наконец, старик Евтифеев ссыпал в табакерку с ладони остатки табака, спрятал табакерку и обвел взглядом находившихся тут людей.
— И хто ж у вас будет за старшого?
— Говорите, мы вас слушаем, — сказал Фадеев, как бы тем самым дав понять, что старшим по положению является тут он, член губсовета, к нему и следует обращаться по всем главным вопросам. — Что вы хотели нам сообщить?
— Жалобиться я пришел, — заявил старик.
— На кого жаловаться?
— А на Ваську Гилёева, коий сбёг третьеводни, — ответил старик и, поморщившись, еще раз запоздало чихнул.
— Будь здоров! — пожелал ему Фадеев. — И за что ты решил жаловаться на Гилева, чем он тебе досадил?
— Изгалялся он, Васька-то, над людьми, — старик опять поморщился, губы его задрожали, покривился рот, но на этот раз он сдержался, не чихнул, только посопел, раздувая ноздри. — Изгалялся как есть, — глубоко вздохнул. — Бегал по деревне с берданкой и всем грозил: вы, грит, раньше перед кем на дыбочках ходили? Перед исправником да приставом. А нонеча слухайте меня. А не будете, грит, слухать, засажу в каталажку и будете у меня как миленькие сидеть! — Старик опять вздохнул. — Выходит, нонеча тот и начальник, у кого оружие в руках?
— Нет, — возразил Фадеев, — это неверно. Для того мы и приехали, чтобы установить правду. Ну, а вас лично чем он ущемлял, этот Гилев?
— Помереть не дал.
— Как помереть?
— А так, дышал я, прости господи, уже на ладан, лежал безо всяких движениев — так скрутило… Чую, каюк! Призвал старуху: кликай, грю, батюшку, срок, одначе, приспел… Ну, стало быть, батюшка и явился вскорости, исповедал меня, соборовал. Лежу я на лавке, под божницей, свечки горят, петухи под окном кукарекают, а я, стало быть, лежу и жду своего часа… Дождался, распротудыт-твою в аршин!.. — выдохнул шумно и глаза его увлажнились, так, должно быть, тронул его собственный рассказ. — Думал, явилась карга, а приперся Васька Гилев. И прямешенько ко мне: вставай, грит, старый хрыч! А как я встану, ежли соборовался уже и жду своего часа? А он бердану из руки в руку перекинул, будто на артикулах, и штыком, штыком в меня целит… Это как, грит, помирать, ежли ты с обложеньем ишшо не ращитался? А ну, грит, вставай такой-растакой, а не то я, грит, оружие применю. И ну чикать у меня перед носом, порох я почуял, ну и вскочил…
— А зачем вскочил-то? — насмешливо поинтересовался Огородников. — Тебе ж все равно помирать — вот и помирал бы…
— Дык я ж своей смертью хотел, а он меня, Васька-то Гилев, за шиворот да из избы, да ишшо вдогонку штыком… Веришь, нет ли, а я три дня дык ни сесть, ни лечь — во как угостил, супостат, распротудыт-твою…
— А не брешешь про штык-то? — спросил Лапердин.
— Чего мне брехать, чать, я не пес брехливый.
— Когда это было?
— Дык ден семь тому, почитай, неделя.
— А ну снимай, — потребовал Лапердин.
— Кого сымать? — не понял старик.
— Портки. Будем смотреть колотые твои раны. И если все так и есть, как ты говоришь, не поздоровится Гилеву.
Старик заколебался, с опаской поглядывая на Лапердина. Тот был серьезен.
— Дык чего их глядеть… затянуло, поди, чать, и следов никаких. Чего глядеть? Вона латка на заду, старуха зачинила… — И он привстал, показывая эту латку. Все дружно засмеялись. Даже, Линник, невозмутимо сидевший за столом, не удержался от улыбки.
— Какая латка-то, какая латка? — сквозь смех спрашивал Лапердин. — Там у тебя этих латок дюжина… Да тебе благодарить надо красногвардейца Гилева, который спас тебя, можно сказать, от смерти. Сам говоришь: на ладан уже дышал. А теперь вон, гляди, гоголем ходишь.
— Дык я спроть того ничего не имею.
— А против чего ты выступаешь?
— Дык обложенье ж не всем по карману. А Гилев того не берет в толк, ему лишь бы чем ни попало размахивать…
— Разберемся, — пообещал Фадеев. — А ты небось тоже к Каракоруму приписался?
Старик Евтифеев достал табакерку:
— Не, гражданин-товарищ, я сам по себе…
Днем Огородников встретил брата. И тот ему сообщил:
— Дядька Митяй подарок тебе приготовил.
— Какой подарок?
— Увидишь сам, — загадочно посмеивался Пашка. — Ну, чего там комиссия решила? — поинтересовался. — Долго вы там еще будете цацкаться с этим Кайгородовым?
— А ты чего предлагаешь?
— По мне, так и разговаривать с ним не о чем. Пашка за эти дни еще больше, кажется, раздался в плечах, возмужал, но синевы в глазах поубавилось.
— К стенке его — и баста.
— Больно горяч. Смотри мне, не разводи анархию, — предупредил. — А то не погляжу, что брат…
— Да ну вас! — махнул рукой Пашка. — Затеяли разбирательство… А чего разбираться? Все ясно.
Когда подходил к дому, где они с Селивановым квартировали, Огородников увидел Митяя Сивуху, державшего под уздцы вороного жеребца. Собравшиеся тут бойцы громко разговаривали, смеялись. Огородников остановился поодаль, молча наблюдая за этой картиной. Жеребец бил копытами землю, круто изогнув шею, атласная кожа на его спине мелко подрагивала. Митяй с трудом его удерживал.
— Это что за выездка? — спросил Огородников. — Где взяли коня?
— Леквизировали у врага Советской власти, — доложил Митяй и дружески, по-свойски подмигнул. — Это ж Кайгородова жеребец.
— Вижу. Где вы его взяли?
— Инородец один сховал, а мы обнаружили…
— Бери, командир, — сказал кто-то из собравшихся здесь бойцов. — Грех такому коню стоять без дела.
— Вот и я говорю! — обрадовался поддержке Митяй. — Добрый конь. Нехай теперь послужит революции…
«Так вот какой подарок приготовили мне», — подумал Огородников, не в силах отвести взгляда от жеребца. Представил себя на миг в седле на этом чистокровном скакуне из табунов Аргымая. И вдруг презрительно отвернулся и строго сказал:
— Отведите коня обратно. И чтоб я больше не видел такого самовольства. А повторится — пеняйте на себя.
***Огородников спустился к реке, умылся, блаженно покрякивая и отфыркиваясь. Речка Сема делала тут крутой поворот и влетала в деревню на полном скаку, яростно вспененная и неудержимая… Степан присел на камень и долго смотрел на причудливые извивы водяных струй, как бы вытекающих одна из другой и тут же одна с другой сливающихся. Вода вспыхивала так, словно свет падал не сверху, а шел из глубины, отчего окраска воды менялась постоянно. Он пытался уловить момент этой вспышки, но глаз не успевал — и вспышка оставалась где-то за пределами постижимого, а виден был лишь отраженный свет. Тайная сила воды давно привлекала и завораживала Степана Огородникова — был ли то крохотный лесной ручеек или вот эта река, с причудливой игрой воды и света, были ли то крутые морские волны, движение которых загадочно и непредсказуемо… Природа сотворила мир по каким-то своим законам, постигнуть которые непросто. И человек, вопреки всему (а может, и не вопреки), пытается построить свой мир. Каким он будет? — думал Огородников, глядя на реку. Конечно, мир этот как таковой пока не существует. Он только зарождается — и его надо выпестовать, за него надо драться, кровью платить…