А найти Кержака большого труда и не составляло: когда вооруженный наряд из трех человек прибыл на вокзал, Кержак сидел как ни в чем не бывало на одной из скамеек, в углу, и грыз сухарь, запивая кипятком. Романюта подошел, остановился и с минуту стоял молча, глядя на него в упор. Кержак невозмутимо продолжал грызть сухарь, отхлебывая из жестяной кружки.
— Хлеб да соль! — со сдержанной яростью сказал Романюта.
Кержак деловито и не спеша ссыпал крошки с ладони в рот, запил остатками кипятка и снизу вверх глянул на подошедших:
— Едим, да свой.
Романюта вспыхнул, будто ему кипятком в лицо плеснули, но опять сдержался и голоса не повысил:
— Своя у тебя только шкура. Куда путь держишь?
— Домой. Куда ж мне еще? В Загайново.
— Значит, в Загайново? — как бы уточнил Романюта. — А потом куда? Дальше-то, говорю, куда направишься?
— Дальше мне итить некуда, — ответил Кержак, и на бледном его лице корявины обозначились еще резче. — Дальше-то Загайнова куда мне… А вам-то чего… чего надо от меня? — вдруг взорвался, еще больше побледнев. Романюта помедлил и сказал:
— Разберемся. А теперь вставай и пошли.
— Никуда я с вами не пойду. Прав таких не имеете…
— Имеем. Имеем, Кержак.
— Да не Кержак я, не Кержак, а Самохин… Самохин моя фамилия! — выдохнул он почти шепотом, как-то враз сникая.
— Ладно, — кивнул Романюта. — Разберемся, кто ты есть — Кержак или Самохин. Пошли. Не вынуждай нас применять силу.
Солнце пробилось сквозь толщу облаков, и зыбуче-легкий, мреющий дымок пошел от мокрой, набухшей земли. Но пока добирались до штаба, препровождая беглеца, тучи опять сгрудились, и плотная сумрачная тень легла на дома и улицы. Такой неровной, изменчивой была нынче погода.
В штабе находились в это время Бачурин, Михайлов и Огородников. Романюта доложил все, как было и есть, по порядку. Кержак стоял тут же, у порога, сняв с плеча мешок, но не выпуская его из рук.
— Фамилия? — спросил Бачурин. Кержак поднял голову и посмотрел вопросительно: голос начштаба был холодно-спокойный, жесткий и ничего хорошего не предвещал.
— Самохин… моя фамилия. А Кержак — это прозвище.
— Меня прозвище твое не интересует. Что у тебя в мешке?
— Дык запасная обмундировка: гимнастерка, портянки…
— Запасливый мужик, — усмехнулся Михайлов. — Портянки не забыл прихватить. А куда собрался бежать?
— Домой… в Загайново. Делов ноне много…
— Делов теперь у тебя никаких, — загадочно и жестко, все тем же холодно-спокойным голосом сказал Бачурин и, чуть поморщившись, махнул рукой. — Уведите его с глаз. — И когда Кержак повернулся и, закинув мешок на плечо, шагнул к двери, Бачурин вдогонку ему добавил: — А мешок оставь. Запасная обмундировка тебе больше не понадобится…
Кержак обернулся и удивленно-растерянно посмотрел на Бачурина.
— Оставь, оставь, — жестко повторил начштаба. Кержак неуверенно снял с плеча мешок, привязанный веревкою за углы, и аккуратно положил на стул подле двери. Помедлил, переступая с ноги на ногу, и тихо поинтересовался:
— Чего вы со мной собираетесь делать?
— Расстреляем, — сказал Бачурин. — Чтобы другим неповадно было.
Лицо Кержака передернулось, губы слегка покривились, и он вышел, не сказав больше ни слова и не поверив словам Бачурина. Решили попугать, думал он. Старослужащие говорили, что такое уже было: в деревне Шубинке так же вот мужикам пригрозили, вывели на крутояр, будто бы расстреливать, а после всех и освободили…
Не поверил Кержак и тогда, когда его поставили перед строем и зачитали приговор. Первый взвод был выстроен с подветренной стороны кирпичного склада, за которым С высокого берега виднелась Бия и вся заречная слобода. Кержак стоял в гимнастерке без ремня, чувствуя спиной тепло нагревшихся кирпичей, от реки же тянуло прохладой, и он ощущал ее лицом и грудью, вдыхал глубоко. И думал о том, что впредь будет умнее и не полезет на рожон… «Хватит, помытарили мужика, — думал Кержак, — Теперь, слава богу, не царский режим, приневоливать. У них свое, у меня — свое…»
Стоять ему надоело, и он, переступая с ноги на ногу, нетерпеливо поглядывал на бойцов первого взвода, делавших там какие-то приготовления. Скорее бы кончали эту канитель…
Не поверил он и тогда, когда комвзвода Романюта, сделав несколько шагов вперед, громко скомандовал, выкрикнул что-то, и несколько винтовок разом вскинулись и уставились черными отверстиями стволов прямо в Кержака… Где-то совсем близко пропел петух. Тальниковой свежестью тянуло от реки. Вдруг выглянуло солнце, ослепив Кержака. Он зажмурился. И в это время грянул гром. Земля качнулась и поплыла из-под ног. «Вот это да! — удивился Кержак, испытывая странную легкость во всем теле. — Солнце и гром…»
День только начинался, было тепло и тихо. После ночного дождя трава еще не просохла, сочно и зелено блестела.
Огородников поравнялся со складом, с подветренной стороны которого стояла подвода. Четверо бойцов из первого взвода подняли и укладывали в бричку тело Кержака, делая это неловко и грубо. И кто-то, не выдержав, сердито, вполголоса выговаривал:
— Да потише, потише вы! Чать, не бревно кладете…
Огородников отвернулся и быстро пошел.
20
«Нет, нет, — мысленно рассуждал он, как бы споря с самим собой, — иного решения быть не могло. Всякое иное решение — во вред революции. Эта жестокость оправдана и неоспорима. Но почему, почему так смутно и нехорошо на душе?»
Его окликнули. Огородников повертел головой, увидел наконец человека, спешившего ему наперерез. Чередниченко… Иосиф Николаевич?
— А я тебя не узнал, — сказал Огородников, останавливаясь. — Разбогатеешь.
— Представь себе, ты не ошибся! — весело подтвердил Чередниченко. Настроение у него, видать, было хорошее, и он этого не скрывал. — Разбогател уже. Не веришь? Ладно, сейчас убедишься. Дай отдышусь немного, — лицо у него красное, распаленное, усы лихо закручены, а в глазах загадочный блеск. — Черт побери, ты себе представить не можешь, Огородников, какое богатство привалило не далее как полчаса назад…
— Какое богатство? — заинтригованно смотрел на него Огородников. — Откуда?
— Наследство получил. О-о! — воскликнул Чередниченко, коротким и быстрым движением поправляя ремни на плечах. — Представь себе: кроме винтовок и бердан, имеются теперь у нас пушки. И не одна, не две, а целых три… даже четыре! Разве это не богатство?
— Но откуда они взялись, пушки? — все еще не верил Огородников.
— Оттуда, — неопределенно взмахнул рукой Чередниченко. — Хочешь, покажу тебе свое наследство?
Они пересекли обширный пустырь, заросший бурьяном, прошли переулком и вскоре оказались на Успенской, неподалеку от рынка. Место здесь было шумное, оживленное. И рынок, несмотря на военное положение, работал вовсю. Шла бойкая торговля разноцветной пестрядью, другими всевозможными товарами… и свеженькими, горячими новостями, которые, судя по всему, пеклись прямо здесь, на рынке.
— Слыхали, граждане? Деньги с будущей недели будут отменены…
— Быть не может такого! Это же гибель — без денег. Кто их отменит?
— Говорят, совдеп вводит в оборот свои талоны. Будут выдавать только по спискам.
— По каким спискам? Чушь! Совдеп и сам уже на ладан дышит.
— Слыхали? Чехи заняли Барнаул и Алтайскую, со дня на день нагрянут в Бийск…
— Господи, что же будет?
— Сладкие леденцы… леденцы сладкие. Кому леденцы? Медовые пряники… Брошки, сережки, перламутровые пуговицы… Подходи, подешевело, расхватали, не берут!..
И совсем рядом чей-то скрипучий, вкрадчивый голос:
— Имеется в продаже русско-чешский разговорник. Карманный. На двести слов. Весьма удобный. Осталось три экземпляра. Спешите приобрести. Цена умеренная…
— Сволочи! — рванулся было на голос в толпу Степан. — И разговорник уже заготовили… Ждут.
Но Чередниченко удержал его, остановил:
— Черт с ними! Пусть. Мы им заготовим кое-что другое…
Прошли мимо полотняного навеса, подле которого толпилось особенно много людей. Маленький, юркий, как юла, китаец показывал фокусы. Извлекал из широкого, необъятного рукава халата разноцветные ленты, собирал их, сжимал ладонями, потом подбрасывал вверх — и ленты на глазах изумленной публики превращались в настоящего, живого петуха, с большим ярко-красным гребнем. Петух опустился на плечо фокусника, хлопая крыльями, и огласил рынок победно-ликующим звонким кликом… Публика восторженно гудела, аплодировала. Огородникову тоже было удивительно.