— Который с Барышевым приехал, работник его новый.
— Работник? Ну, так отпустите его на все четыре, — подумав, сказал.
— А он уходить не желает. Мне, говорит, мал-мало тоже воевать за Советскую власть хочется. Бодыйка Тудуев говорит, меткий стрелок…
Огородников сошел с крыльца, остановился.
— Ну, так и зачислите его в отряд, если он сам изъявляет желание. Тем более что явился он не с пустыми руками, а на собственном коне.
— Конь-то барышевский, — хитро прищурился Чеботарев.
— Был барышевский, а теперь — Бодыйки Тудуева. Контрибуцию надо платить.
***Отряд Огородникова, избегая прямых встреч с отборными частями полковника Хмелевского, в конце июля вышел на казачью линию. Здесь он надеялся наладить связь с другими повстанческими отрядами, которые, по слухам, действовали вблизи деревень Малый Бащелак и Сваловка. соединиться с ними, если, конечно, сваловские и малобащелакские партизаны пойдут на это — и общими усилиями попытаться взять станицу Чарышскую…
Однако случай, происшедший накануне, круто и неожиданно повернул события. Вечером, когда отряд остановился на хуторе, верстах в шести от Сваловки, прибежал посыльный боец и сбивчиво доложил:
— Товарищ командир, там лазутчиков задержали… двух мужиков и одного иностранца.
— Иностранца? — удивился и не поверил Огородников. — Откуда ему тут взяться, иностранцу?
— А хто ж его знаеть… — развел руками боец. — Поглядите сами.
Огородников, крайне заинтересованный, быстро вышел из дома, пересек ограду, густо поросшую гусиной травкой, сухой и жесткой к середине лета, и подле амбара, стоявшего в глубине двора, увидел незнакомых людей. Один из них заметно выделялся огромным ростом и прямо-таки богатырским сложением, возвышаясь над всеми остальными на целую голову, а более того одеждой своей необычной обращал на себя внимание: был он в широкополой велюровой шляпе, слегка надвинутой на лоб, в узких темно-коричневых гетрах; добротный пиджак, а точнее, френч из грубого сукна, со множеством карманов, карманчиков и всевозможных застежек выдавал в нем человека нездешнего… «И вправду иностранец, — решил Огородников. — Но откуда он взялся?» Бойцы, плотным кольцом окружавшие задержанных, увидели командира и мигом расступились, и он шагнул в образовавшийся проход, приблизился к человеку в шляпе и посмотрел на него строго — вопросительно. Тот не отвел взгляда и ничем не выказал своего беспокойства.
— Кто такой? — спросил Огородников, забыв на какое-то время об остальных задержанных. — По-русски говоришь?
Человек улыбнулся чуть приметно и, потрогав шляпу, слегка сдвинул ее со лба:
— Говорю. И довольно сносно. Во всяком случае, не хуже, чем по-английски. Вас, наверное, смущает моя экипировка?
— Экипировка ваша интересует меня меньше всего. Кто вы такой?
— Третьяк, — представился человек в шляпе и гетрах. — Иван Яковлевич Третьяк. Могу предъявить документы.
— Если можете, предъявите, — сказал Огородников и, взяв протянутую ему бумагу, развернул одну, другую, внимательно и долго изучал, вчитываясь и время от времени вскидывая глаза и взглядывая на пленного с еще большим, все возрастающим удивлением. — Вы что же… из Америки приехали на Алтай?
— Да, — подтвердил Третьяк, — из Америки.
— Ого! — присвистнул кто-то из бойцов, стоявших тут и с любопытством наблюдавших за этой сценой. — Прямым ходом, што ли?
— Пет, браток, не прямым. Добираться пришлось через Японию, Корею, Маньчжурию… Плыли в трюме китайского парохода через весь Тихий океан.
— Как же вы оказались в Америке? — спросил Огородников.
— О, это длинный рассказ! Целая одиссея…
— И долго вы там пробыли?
— Одиннадцать лет.
— Чем же вы занимались в Америке? — Огородников вертел в руках бумаги, не зная, что с ними делать, как поступить — вернуть хозяину или оставить пока при себе.
— Проще сказать, чем я не занимался, — ответил Третьяк, и лицо его сделалось озабоченно-строгим. — Первые годы работал на каменоломнях — в Скенектади. Потом слесарем на паровозостроительном заводе в Бричпорт-Кенедик. Был дворником, грузчиком, безработным… — Он усмехнулся. — Есть и такое занятие в Америке. Потом переехал в Сан-Франциско… Но это уже после того, как свершилась у нас Октябрьская революция.
— Где это… у вас?
— У нас в России, — твердо сказал Третьяк, чуть сузив глаза, и кивнул на бумаги, которые Огородников все еще держал в руках. — Или не доверяете моим документам?
— Всякие бывают документы, — уклончиво ответил Огородников, помедлил еще немного и спрятал бумаги в карман. — Ладно, поговорим после. А эти кто такие? — вспомнил о двух других задержанных, терпеливо и молча стоявших чуть в стороне.
— Это мой отец, — сказал Третьяк, повернувшись к пожилому, лет шестидесяти, человеку. — Яков Леонтьевич… А это брат Александр. Живут в станице Чарышской…
— А здесь как оказались?
— Хотели встретиться с партизанами. Понимаю ваше недоверие, но это действительно так.
— Так ли?
— Так, так, — подал голос старик. — Из Чарышской мы, из Чарышской. Хоть и жили в последнее время на пасеке…
— Понятно, — усмехнулся Огородников. — Отец и брат из Чарышской, а вы, стало быть, — глянул на Третьяка, — из Сан-Франциско? Понятно, господин… или как там у вас в Америке?
Третьяк ответил сдержанно:
— У нас там, в «Союзе русских рабочих», в котором я состоял, обращались друг к другу не как к господам, а как к товарищам. А вы принимаете меня не за того, кто я есть. Очень жаль!
— Ничего, разберемся, кто вы есть, — пообещал Огородников и отвернулся, как бы тем самым показывая, что разговор окончен. — Отведите задержанных, — приказал. — Место в амбаре найдется?
— Найдется, товарищ командир.
— Пусть отдохнут. Да накормить не забудьте, — бросил уже на ходу. Третьяк, глядя ему в спину, спросил:
— Когда же вы нас освободите?
— А вот когда возьмем Чарышскую — тогда поглядим.
Однако Чарышскую взять не удалось. И повстанцы, понеся ощутимые потери, отступили к Малому Бащелаку. Здесь и произошел случай, круто изменивший отношение к Третьяку, который все еще содержался на правах пленного. Один из бойцов сваловского отряда оказался недавним жителем станицы Чарышской, он и рассказал, увидев Третьяка: «Дак это же брательник Лександра Яковлевича, чарышского учителя, он и есть… мериканец, стало быть.
Он как приехал в станицу, так и почал собирать вокруг себя мужиков: вы, грит, ни хлеба, ни тягла не давайте колчакам. А как не дашь, коли силком берут? Станишный атаман есаул Шестаков однова упредил учителя, сам своими ушами слыхал: ты, грит, скажи своему брательнику, штоб его большевицкого духу в Чарышской не было, а не то… сам знаешь!.. Вот Иван-то Яковлевич и скрылся. А тут гляжу — под стражей. Как же это вышло, товарищи? Своего же брата — и под арест…»
Вскоре Третьяк был освобожден.
Вечером, после ужина, Огородников стоял в ограде, курил самокрутку. Сумрачно было и тихо. Стыло, как льдинки, поблескивали звезды в вышине, и приятным холодком обдавало лицо. Дверь соседнего дома в это время протяжно скрипнула, и на крыльцо вышел человек, постоял, словно в раздумчивости, спустился не спеша по ступенькам и направился прямиком, на огонек папироски… И пока он спускался с крыльца, пока шел, пересекая ограду, а затем улицу, заметно было, как он сильно прихрамывает.
— Не помешаю? — спросил густым, низким голосом. Огородников узнал Третьяка.
— А-а, это вы… Давайте, давайте, к нашему шалашу! — И поинтересовался, когда тот подошел: — Что с ногой?
— Пустяки, — ответил Третьяк. — Старая простуда, как видно, сказывается.
— Какие ж это пустяки! — возразил Огородников. — Лечить надо. Завтра покажите Бергману. — И добавил для пущей убедительности: — Фельдшер у нас хороший. Он тут одного алтайца в три дня от чирьев избавил… Как рукой сняло. Курите, — протянул кисет.
— Не балуюсь.
— Баловством считаете?
— Не баловство только то, что природой в человеке заложено, — сказал Третьяк. — Вода, пища, сон — это естественная необходимость. А курение — баловство.
— Счастливый вы человек, — улыбнулся Огородников. — А тут забота: где табаку взять, бумаги раздобыть…