Обидно было Третьяку, что не сумел он убедить Мавру оставить свое затворничество и уйти к людям, среди людей искать свою судьбу, дорогу свою…
Ах, как это непросто, оказывается, найти свою дорогу!..
Полк двигался медленно, со всеми предосторожностями, и к вечеру достиг заимки, от которой оставалось до Абы верст пять. Однако решили переночевать здесь. Расставили посты, дорогу со стороны Абы — единственный удобный подход к заимке блокировал конный разъезд…
Третьяк не сомкнул глаз в эту ночь. Тревожно было. Густой туман висел над горами, звезд не было видно. И знобило его опять, пальто совсем не грело, да и болезнь, как видно, не отпустила еще окончательно. Третьяк держался изо всех сил, преодолевая слабость и недомогание. Утешал себя: «Ничего, окрепну в дороге».
Наутро, чуть свет, выступили — и с ходу, переполошив сонное село, заняли Абу.
Позже абинцы рассказывали о зверствах карателей, побывавших тут раньше, — Сатунина и Кайгородова со своим «туземным дивизионом»… Поведали и о том, что человек пятьдесят абинских мужиков и парней скрываются неподалеку, в малодоступных горных распадках. И Третьяк загорелся — во что бы то ни стало разыскать этих людей. Командир первой роты Афанасий Пимушин, тоже абинский житель, вызвался сопровождать комиссара, сказав, что места здешние ему хорошо знакомы.
Ехали вдоль Чарыша, по крутому берегу, обрывисто черневшему слева. Песок и мелкий камешник сыпался вниз из-под копыт лошадей и глухо, коротко всплескивал где-то под обрывом в едва различимой реке… Пахло сырой древесиной. Холодом тянуло снизу. Когда же свернули и отъехали в сторону от реки, углубляясь в лес, воздух потеплел и сделался ощутимее.
Вскоре остановились. И Пимушин тихо сказал:
— Ждите меня здесь, товарищ комиссар.
— Не заблудишься? — спросил Третьяк, удивляясь тому, как уверенно и безошибочно ориентируется он в ночном лесу.
— Ну, что вы! Тут я и с завязанными глазами куда хошь выйду…
Пимушин уехал. А Третьяк, не слезая с коня, остался ждать. Конь похрустывал травой, медленно жевал и время от времени всхрапывал, позвякивая удилами. Третьяк вглядывался в темноту, прислушивался. И опять вспомнил Мавру — второй день не выходила она из головы; жаль было эту молоденькую послушницу, как сестру, жаль. Хотел помочь ей, но она решительно отвергла его помощь, а может, и не нуждалась в ней, а счастье свое видела и находила в другом… Вот ведь и он. Иван Третьяк, если посмотреть на него со стороны, тоже не сладкой судьбы человек: рано познал нужду, тяжкий труд, гнул спину за кусок хлеба, а потом долгие годы скитался на чужбине. Тридцать пять лет стукнуло мужику, а у него — ни жены, ни детей… ни кола ни двора! Выходит, не задалась жизнь? «Ну, нет, — подумал Третьяк, не соглашаясь и как бы споря с самим собой. — Мое счастье — в борьбе. И пока не добьемся полной победы над врагами революции — нет и не будет для меня другого счастья».
Последние слова он, кажется, произнес вслух. Конь вскинул голову и насторожился. Тотчас где-то неподалеку, справа, раздался шорох, послышались тихие, приглушенные голоса… И вскоре подъехали два всадника.
— Парламентера вам привез, товарищ комиссар, — весело сказал Пимушин. — Они тут, между прочим, неплохо устроились. Вот Егор Жуков за командира у них…
— Понятно. И долго они собираются отсиживаться в горах?
— Обстановка подскажет, — подал голос Жуков.
— Неужто обстановка ничего другого вам не подсказывает?
Жуков покашлял сдержанно и промолчал, должно быть, не понял вопроса.
— Сколько человек в отряде? — спросил Третьяк.
— Да какой там отряд… пятьдесят человек.
— Какой ни есть, а все же отряд. А у нас в полку — четыреста тридцать. Вот и посчитай, сколько будет, если и вы присоединитесь. Грамотный?
— Считать умею. Но, думаю, все это пустое…
— Как это — пустое?
— А так, — простуженно-низким голосом говорил Жуков, — у них под ружьем тысячи, у беляков-то, и вооружение — не чета нашему…
— И что же теперь? Могилу себе заживо копать? Хоро-ош парламентер! — насмешливо сказал Третьяк, жалея, что не может в темноте как следует разглядеть лицо Жукова. — Нет, паря, — вклинил поглянувшееся сибирское словечко и повторил, будто вслушиваясь в него, — нет, паря, с таким настроением далеко не уедешь. Остальные так же думают?
— За остальных не ручаюсь.
— Хм… не ручаешься? — удивился Третьяк. — Тогда чего же мы воду в ступе толчем? Вот что, — чуть поразмыслив, предложил, — поедемте-ка в отряд, там и решим сообща. Поедем, поедем, паря, погляжу, как вы там устроились…
А где-то ближе к полночи абинский отряд вернулся в село.
Здесь, в Абе, полк пополнился не только людьми, но и запасами продовольствия. Жители Абы и окрестных деревень делились с повстанцами всем, чем могли. Многие партизаны разжились тут и теплой одеждой — шапками, полушубками, сапогами… Не забыли и о своем комиссаре.
Утром, перед выступлением полка из Абы на Пономареве, в избу, где размещался штаб, заглянул командир первой роты Пимушин и поманил глазами Акимова; тот, вопросительно глянув, кивнул и вышел. А через минуту вернулся, держа в руках огромную собачью доху и меховую ушанку.
— Вот, Иван Яковлевич…
— Что это? — недоумевающе смотрел Третьяк.
— Подарок абинцев. Берите, берите, они ведь от всей души… обидятся, если откажетесь. Они, как узнали, что вы недавно малярию перенесли, так сразу и порешили: одеть вас потеплее. Так что позвольте вручить вам, товарищ Третьяк, от имени абинского населения…
— Ах, язви тебя! — воскликнул растроганный Третьяк и, помедлив, принял подарок. — Дак в этой дохе мне теперь никакой холод не страшен… Ну, паря, удружили!..
Все находившиеся тут засмеялись сибирскому «говору» Третьяка, однако, не только этому, но и тому, что крестьяне многих деревень все больше и больше поддерживают Советскую власть, примыкают к большевикам, а это поднимало дух и обнадеживало.
Не доходя верст семь до Пономарева, на крутой седловине, столкнулись с небольшим отрядом местных повстанцев — те заметили приближение полка, поняли, что это партизаны, и сами вышли навстречу. Командиром отряда был молодой коренастый человек, с лихо закрученными рыжеватыми усами. Он подъехал и коротко представился:
— Буньков.
— И кого ж вы тут представляете? — поинтересовался Огородников. Буньков несколько даже обиделся:
— Советскую власть. Нас тут шестьдесят семь человек. Имеем двадцать винтовок, один неисправный «шош», остальные кто с чем — вилы, пики, дробовики… А вы, как видно, идете на Пономарево?
— Другого пути у нас нет.
— Смотрите, — предупредил Буньков. — Пономарево занято казаками — больше двухсот человек. Три пулемета у них — и патронов за глаза. Идти на них в лобовую опасно — посекут, как капусту.
— Ну головы у нас не кочаны, — вмешался в разговор Третьяк. — И подставлять их просто так, сдуру, мы не собираемся. А вы что советуете?
Буньков посмотрел на Третьяка и понял, чутьем угадал, что этот человек в лохматой меховой шапке, с красной лентой наискось, и есть тут главное лицо — такой уверенностью, твердой и властной силой веяло от всей его могучей фигуры. Буньков подумал немного:
— Есть тут один проход… через ущелье.
— А что ж вы сами им не воспользовались? — усмехнулся Огородников, как бы тем самым ставя его слова под сомнение. Буньков обиженно дернул плечами и выпрямился в седле:
— Если б мы располагали достаточными силами… Хорошо, — сказал Третьяк, оставляя без внимания эту короткую перепалку. — Покажите нам этот проход.
Вечером партизаны прямо-таки, как снег на голову, свалились на казаков, и те, яростно и беспорядочно отстреливаясь, вынуждены были оставить село, побросав много оружия и боеприпасов. Победа (пусть небольшая, но все же победа) приободрила партизан, и все разговоры в этот вечер сводились неизменно к одному — какого перцу подсыпали они казачкам, небось и до сих пор бегут они и не могут остановиться!.. Третьяк радовался вместе со всеми. И бодрым, уверенным голосом говорил собравшимся в штабе командирам: