Роберт Уильям Чамберс
«Перевозчик»
Robert William Chambers
«Passeur» (1897)
О, друзья, я приготовил вам еду и постель;
О, друзья, туман поднимается влажный;
Тогда подожди немного, о, мой мертвец,
Где, одинокий, я должен ещё задержаться!..
---
«Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы.»[1].
Покончив с трубкой, он постучал ею о камин, припорошив пеплом тлеющее полено на подставке. Затем он откинулся на спинку стула, рассеянно касаясь кончиками пальцев горячей трубки, пока та не остыла настолько, что её можно было убрать в карман пальто.
Дважды он поднимал глаза на маленькие американские часы, тикавшие на каминной полке. Ему оставалось ждать ещё полчаса.
Три свечи, освещавшие комнату, можно было не подрезать, но это заняло бы его на какое-то время. На бюро лежали раскрытые ножницы, он поднялся и взял их. Какое-то время он задумчиво открывал и закрывал ножницы, его глаза блуждали по комнате. В углу стоял мольберт, а за ним кипа пыльных холстов; за холстами была тень — та серая, угрожающая тень, которая никогда не двигалась.
Подрезав каждую свечу, он вытер закоптившиеся ножницы о тряпку со следами краски и снова бросил их на бюро. Часы показывали десять; это заняло у него ровно три минуты.
На бюро валялись галстуки, трубки, расчёски и щётки, спички, катушки и буклеты, воротнички, запонки для рубашек, новая пара шотландских охотничьих гетр и женская корзинка для рукоделия. Он собрал галстуки, сложил их вместе и подвесил на бечёвке, натянутой поперёк зеркала; сгрёб запонки и сунул их в верхний ящик вместе со щётками, расчёсками и гетрами; смахнул носовым платком пыль с катушек и буклетов, и методично разложил их на каминной полке. Дважды он протягивал руку к корзинке для рукоделия, но каждый раз рука опускалась, и он отвернулся, бросив взгляд на огонь в камине.
По ту сторону заснеженного окна покачивались, монотонно стуча, распахнутые ставни, пока он не открыл окно и не запер их. Мягкий мокрый снег, который весь день оседал на оконных стёклах, теперь смёрзся, и ему пришлось сломать сверкающую корку, прежде чем удалось отыскать ржавый крючок на ставнях.
На мгновение он высунулся наружу, погрузив онемевшие руки в снег, в его ушах завывал надвигавшийся снежный шквал; через пустынный сад и голую живую изгородь он увидел чёрную гладь реки, раскинувшейся во мраке.
Свеча позади него зашипела и затрещала, а по полу полетел лист бумаги для рисования; он закрыл окно и вернулся в комнату, засунув обе руки в потёртые карманы.
Маленькие американские часы на каминной полке продолжали тикать, но стрелки отставали, потому что не прошло и пяти минут. Он подошёл к камину и взглянул на стрелки часов. Минута — длившаяся для него больше года, — еле ползла.
По всей комнате была расставлена мебель — один или два стула из жёлтой сосны, стол, мольберт, и широкая кровать с портьерой в углу; за каждым из этих предметов залегли тени, грозные тени, которые никогда не двигались.
Небольшое бледное пламя вспыхнуло на дымящемся полене в камине, и комната наполнилась резким шипением вырывающихся древесных газов. Немного погодя загорелась задняя часть бревна; тут и там с мягким звуком на нём вспыхивали голубые струйки, похожие на огоньки газовых горелок, и через мгновение жёлтое пламя полностью окутало обугленное полено.
Затем тени пришли в движение; не те тени за мебелью — они никогда не двигались, — но другие, худые, серые, смутные, которые появлялись и расползались тонкими узорами вокруг него, и беспрестанно дрожали.
Он не осмеливался задеть или ступить на них, слишком осязаемыми они казались; тени оплели пол вокруг его ног, обвились вокруг коленей, упали ему на грудь, словно верёвки. Однажды ночью, в тишине вересковых пустошей, когда ветер и река смолкли, он боялся, что нити этих теней могут опутать его — подняться выше к шее и сжаться вокруг горла. Но даже тогда он знал, что те другие тени никогда не сдвинутся с места, эти серые фигуры, что притаились в каждом углу, приклонив колени.
Когда он снова взглянул на часы, прошло не больше десяти минут. Время в комнате нарушилось; нити теней, казалось, запутались в стрелках часов, не давая им вращаться. Он задавался вопросом, смогут ли тени задушить само Время, какой-нибудь тихой ночью, когда ветер и река смолкнут?
Внезапно холодок проник через трещины в досках и пробежал по полу. Он наклонился, пододвинул к себе сабо[2], стоявшие рядом с камином, и надел их поверх домашних тапок; когда же он встал, его глаза невольно устремились на каминную полку, где в сумерках стояла ещё одна пара сабо, маленьких, изящных сабо, вырезанных из красного дерева. За год их поверхность посерела от пыли, а серебряная пряжка на застёжке покрылась ржавчиной. Он сказал об этом вслух, понимая, что это произошло лишь за несколько минут в году.