В завершение процитирую письмо редактора журнала, опубликовавшего нашу статью. Письмо датировано 10 июля 1982 г. и адресовано моему соавтору Глебу (я был уже в тюрьме, и всю переписку вел Глеб). Из текста я убираю некоторые конкретные сведения.
Дорогой доктор Г.Л.,
я получил массу писем о нашем издании. Во многих из этих писем добавлено, что наиболее интересной работой во всей серии была Ваша совместная статья о советской археологии. Знаю, что они правы. Конечно, на Западе есть люди, неизменно враждебные ко всему, что исходит из Советского Союза. Большинство специалистов просто очень мало знает о том, что делается в науке Советского Союза. Из откликов, которые я получил, ясно, что Ваша статья возбудила огромный интерес к тому, что у вас делается. У многих ученых на Западе она порождает сознание, что в советской науке происходит много интересного, о чем нам следовало бы получше знать. Читатели, в частности, осознали силу и возможности советской археологии и перемены, которые в ней начинаются — о чем раньше они мало знали. Благодаря Вашей статье у многих ученых на Западе и в Третьем мире будет больше интереса и уважения к советской науке.
Я буду очень благодарен, если Вы сообщите обоим Вашим соавторам новость об этом успехе статьи в пробуждении интереса к советской науке и очень благоприятного впечатления о ней в Международном сообществе ученых.
Искренне Ваш Б.Т., профессор, член Корол. об-ва
Глеб мог сообщить новость об успехе только одному соавтору. Не тому, которому принадлежал основной текст.
В те дни Глебу казалось, рассказывал он мне позже, что он участвует в каком-то театре абсурда.
Он только что ознакомился с высказыванием виднейшего британского специалиста. Перечислив созвездие блестящих имен американцев, произведших революцию в археологии, англичанин радовался тому, что и в Европе появилось несколько ученых, способных “принять интеллектуальный вызов” Америки. В числе этих нескольких был назван и я.
Но я не сумел оправдать эту слишком лестную для меня надежду. Подготовленная мною книга с критическим анализом американской науки осталась ненапечатанной, а сам я надолго был занят делом, конечно, более важным для страны: обрабатывал вручную застежки-молнии на лагерном заводике. И хотя я выполнял и перевыполнял, может быть, такое использование ученых — одна из причин, по которой молний и многого другого не сыскать в наших магазинах?
8. Право мертвой руки. Я был бы неблагодарным и необъективным, если бы умолчал о той общественной поддержке, которую все время чувствовал. Ес не оттолкнули ни позорные обвинения, свалившиеся на меня, ни ощутимая политическая подоплека гонений.
Мои коллеги и ученики собрали деньги на организацию моей защиты, и в этом участвовали даже непосредственные подчиненные Московского Академика, несмотря на его неудовольствие. Они же, а также сотрудники Эрмитажа, направили письма и ходатайства в суд. Я живу в университетском кооперативном доме. Пока я сидел в тюрьме, некие чиновники приходили в кооператив и предлагали исключить меня и, таким образом, лишить квартиры и прописки в Ленинграде. Мои соседи на это не пошли. Когда я вышел на свободу и оказался без средств к существованию, в некоторых журналах руководители отделов взялись пробивать мои статьи ' несмотря на противодействие властей. Словом, в моем случае власти натолкнулись на солидарность интеллигенции.
Конечно, были и такие, которым мой арест оказался только на руку. Это те нахрапистые неучи и бездари, которые в условиях застоя чувствовали себя как рыба в воде и поднимались наверх с удивительной быстротой и легкостью. В брежневском истэблишменте парад ценился выше окопной правды, а имитация науки — выше науки.
Об одном таком имитаторе, назовем его Хватенко, стоит рассказать. Бодрый, полный, щекастый, с быстрой речью и живыми цепкими глазками, он, посверкивая лысиной, носился по Институту, растопырив руки, и то тут, то там мелькала его густая борода. Английским он владел плохо, прочих языков не знал вовсе, но специализировался по изучению англоязычного зарубежья и часто туда ездил, там его принимали как видного советского ученого. С наукой же у него не ладилось, тем не менее кандидатскую сварганил. А уж общественной работой занимался с бешеной активностью. Очень скоро он стал секретарем партбюро Ленинградского отделения Института и, пребывая на этом посту 7 лет, приложил всяческие усилия к избавлению Института от наиболее видных ученых — тех, кто с мировой славой. На пенсию, на пенсию. И преуспел в этом, расчистив места для себя и своих друзей.