- Плетут черт знает что.
Капуста успокоил Мартына, а про себя решил: надо послать верных людей в Переяслав, докопаться, кто там гетмана и его дело поносит. Горько усмехнулся. Разве до всего докопаешься?
Между тем, множество посполитых шло на север. Старались пробираться малоизвестными дорогами, потому что был слух: гетманские дозорцы задерживают и возвращают всех в села. Скрипели давно не мазанные возы, ржали лошади, осенняя степь колыхалась перед глазами, как желтое море, где-то у края неба синею стеною стояли густые леса Путивльского воеводства.
Там, у синей черты горизонта, лежала земля братьев, и туда текли, как текут ручьи весной, вливаясь в большую, многоводную реку, обозы посполитых, мужчины и женщины, стар и млад. Словно снялись с мест хаты по всей Украине и пустились странствовать.
Уманский полковник Осип Глух отдал приказ: на всех шляхах расставить дозоры, обозы, идущие по землям его полка, задерживать и возвращать на свои места.
Мартын Терновый прискакал в Умань с поручением Капусты. Сидел в просторной горнице, в богатом доме полковника. Хотя Осип Глух и не таковский был, чтобы казака сажать за свой стол, но служба Мартына в гетманской канцелярии, а тем более особое поручение Капусты, которое он привез, заставили полковника быть радушным.
Широкий в плечах, статный, Осип Глух угощал Мартына обедом. Служанка подавала кушанья.
Мартын видел, что хозяин не слишком рад его присутствию, но как будто имеет в виду кое-что у него выведать. Осип Глух щедро подливал гостю в серебряный кубок горелку, хотя сам пил мало и нехотя.
- Что же это Капуста пишет? - оскорбленно развел он руками. - Не чинить препятствия посполитым, пускай вольно в московскую землю идут... разве это дело?
Лицо полковника налилось кровью, он ударил кулаком по столу и в гневе поднялся на ноги.
- Разве это дело! - повторил он. - Посполитые оставляют села, хлеб стоит неубранный, жгут свои дома, все чисто с собой забирают. Не знаю, зачем такие приказы писать. А я своих дозорцев и дальше буду посылать, пусть возвращают всех назад...
- Куда, пан полковник? - перебил Мартын.
- Как это, куда? Известно...
- На растерзание Калиновскому или Корецкому или на ясырь татарам?
- А про татар, уж если ты такой разумный, у гетмана спроси, у Капусты разведай. Я ли их кликал, побей их нечистая сила... Да что говорить!
Глух замолчал, встревоженно поглядывая на Тернового. Может, что лишнее сболтнул. И, чтобы загладить свой промах, заговорил другим тоном:
- Известно, гетману тяжко, кто ж того не понимает? Но такое творится, что и сам дьявол рога свернет, пока уразумеет.
Мартын опустил голову. Он знал, что возразить полковнику, - да стоит ли? Пожалуй, нет! Решил сидеть молча, позволяя полковнику сделать относительно себя малоутешительный вывод, что <казак не больно толковый>. И Глух распоясался:
- Война-таки когда-нибудь кончится. Под королем будем, или под султаном, а на хозяйство руки нужны будут. Слишком много возмечтали о себе посполитые, все хотят казаками быть!.. Но не было такого и не будет! Надо ж кому-нибудь и землю пахать, и сукна ткать, и скот кормить, и сухомельщину платить! Земля сама подати не родит. Хватит и того, чего добились. Унии нет - и того довольно!
Глух, казалось, говорил сам с собой, уже не обращая внимания на Мартына. Видно, все это наболело у него, и грамота Капусты прорвала плотину молчания.
Мартын чувствовал, как подымаются в нем злоба и боль. Великое беспокойство наполнило сердце. Поблагодарил полковника за гостеприимство. Переночевать отказался. Выехал из Умани темной ночью, а мысли были еще темнее.
Выходило все не так. Еще недавно представлял себе: будет хорошая жизнь, прямая откроется дорога к счастью, будет воля одна для всех, и люди одной веры, братья родные, и вся Украина - одна для всех, все поля и степи, леса и реки, все города и села, вся отчизна, которая так пышно растет под малиновыми стягами гетмана Хмельницкого... А что сталось?
Не мог забыть слов полковника Глуха: <Кто будет землю пахать, кто сухомельщину будет платить?> Ему все равно, что под королем, что под султаном... Лишь бы кто-нибудь чинш платил, лишь бы посполитые в селах, как псы на цепи, сидели... <Может, и гетман так думает? - промелькнула тревожная мысль. - Но нет! Не может того быть. А может?..> И это <А может?> уже не покидало Мартына и наполняло его сердце большой и неуемной тревогой.
...Так тянулись дни и недели. Смутные, загадочные. Все то, на что прежде не обращал внимания, все, что раньше мало беспокоило его, внезапно возникло и запечатлелось в памяти. Возвратясь из Умани, он чистосердечно рассказал Капусте о своей беседе с Осипом Глухом. Мартын ждал: Капуста осудит Глуха, рассеет сомнения. Но Капуста только смерил Мартына долгим, пронзительным взглядом и заметил:
- Длинный язык у полковника уманского, придется укоротить... - и ушел.
И это было все. А Мартын остался на пороге канцелярии, и в сердце его не растаяли сомнения, они даже стали еще ощутительнее.
Он был одинок на широком, бескрайном свете, и никто не мог рассеять ужасающей пустоты вокруг него. Мать где-то скиталась по чужим людям или же давно умерла. Побратимов развеял ветер войны. Катря... К чему было вспоминать?..
Мысли эти терзали Мартыново сердце. Он не мог отделаться от них.
Сухая осень сменилась дождями. Небо, покрытое серыми тучами, низко нависало над Чигирином.
Гетман перебрался в Субботов. В Чигирине распоряжались Выговский и Капуста. Под Корсунем Иван Золотаренко собирал новые сотни, и туда отправился обозный Тимофей Носач. В Виннице Иван Богун формировал новый полк. Шел слух: к весне гетман готовит войну. И еще был слух: едет новое посольство от турецкого султана - взять под свою руку гетмана и его войско.
Невесело было той осенью и в Чигирине, и в Белой Церкви, и в Виннице, и в Ямполе. Будто осенняя туча, ползла печаль по Украине, приникала к потемнелым от дождя стенам селянских хат.
Что же дальше? Что будет?
Мартын бывал среди казаков, которые уже не скрывали своих мыслей и говорили полным голосом. И эти речи о воле, которую полковники гетмана готовы продать турецкому султану или же польскому королю, лишь бы себе выторговать шляхетство, находили отклик в сердце Мартына.
Уже не спьяна в корчме, а так в какой-нибудь хате или на майдане все чаще и чаще раздавались выкрики:
- На что выбирали таких полковников? Даром, что ли, сабли при нас?
- Куда гетман свою совесть спрятал?
- Довольно терпеть!
Мартын уже не только слушал, а и сам порой участвовал в этих разговорах.
Малозаметный и верткий дозорец Гулька приметил Мартына. Как-никак, а Терновый состоял при канцелярии гетмана, ведомо ему было кое-что такое, о чем другим не надлежит и догадываться, и за ним надо присматривать. Гулька знал, чем можно услужить Лаврину Капусте. Словно ненароком, он нашептал полковнику про Мартына Тернового. Рассказал, о чем говорилось в шинках и на майданах, и, что говорил сам Мартын, даже чуть прибавил, считая, что в таком деле лишнее не повредит.
Капуста предупредил Тернового:
- Ты, сотник, будь осторожен. Не в свои дела вмешиваешься! Гетман есть гетман, полковник есть полковник, а казак - казак.
- Меня сотником назначили, - возразил Мартын. - Это правда...
- Что правда? - жестковато спросил Капуста.
Отступать уже нельзя было.
- А то правда, пан полковник, что хоть и назвали меня сотником, а сотни не дали, да и всюду такое сталось...
- Погоди, - перебил его Капуста, - что же сталось? Может, хватил ты лишнюю, вот тебе и сталось. Тебе все сразу на ладони подай - и чарку, и девку, и волю...
- Я за волю саблей рубился, а нареченную у меня татары замучили...
Губы Мартына дрожали, он весь трясся, как в лихорадке.
- Разве за то бились, за то с королем и шляхтой воевали, чтобы, сложив руки, смотреть, как снова ругается шляхта над простым народом. Да и свои... Старшина сала за шкуру заливает. Разве вы того не видите?.. Был я на той неделе в Вышгороде - полсела палками бито, насмерть замучено десять человек. <Кто, - спрашиваю я жинок, - такое надругательство учинил?> - <А кто, - говорят, - известно, свои казаки>. - <За что?> - спрашиваю. <А за то, что землю монастырскую, пустоши, между дворами делить начали>. Спрашиваю у них: <Кто приказал с вами такое сделать?> А мне ответ: <Универсал генерального писаря Выговского от имени гетмана>. Не первый день меня знаешь, полковник! Как отцу, говорю - тяжко мне. Спрашиваю, как отца: что ж оно дальше будет?