- Да будет тебе! - вмешалась мать, не давая договорить отцу.
Но Нечипор хотел знать:
- Что бы сделали, тату?
- Да что языком болтать...
Махнул рукой.
- Больше не спрашиваю тебя, сынок, - проговорил тихо. - Все понимаю. Но ты как же, тоже на панщину? В реестр не попал?
Нечипор прочитал в материнских глазах надежду. Но печально покачал головой:
- Нет!
- Пан у нас новый, - сказал отец, - гетман Хмель ему наше село отписал... Полковник Михайло Громыка... Лютый пан.
- Громыка... - Нечипор от неожиданности поднялся. - Громыка, говоришь?..
- Он.
- Я же служил у него...
- Знаю.
- Надо было тебе пойти к нему, пожаловаться. Пускай отдал бы корову, сказал бы ему, чей отец...
- Ходил. Кланялся. Про тебя сказал.
- А он? - сердце замерло у Нечипора.
- А он выслушал, накричал, такой шум поднял, что не знал я, куда и деваться, хорошо, что не велел киями угостить... <Мало, - говорит, - у меня тех казаков было? Чинш плати - и все>. С тем я и пошел. Васько Приступа только смеется: <Расскажи, - говорит, - как к пану Громыке в гости ходил...>
- Будет, тату. - Нечипор закрыл лицо руками. - Будет. Помолчите. Я ж того Громыку под Зборовом своею грудью от пули закрыл. Ранили меня... Насилу отлежался...
- Зря так поступил, ему, харцызяке, надо пулю в лоб... - рассердился отец.
- Да тихо, старый.
Мать умоляюще протянула руки.
- Злой он, злой, что и говорить... - мать вытерла концом платка губы. - а церковь, спасибо, открыл, попа привез, униата выгнал... За то спасибо...
- Поблагодарю я его...
Нечипор стал посреди хаты и загадочно произнес:
- Пойду к нему, поблагодарю за церковь и поговорю. Меня, думаю, не выгонит.
- А может, не надо, сынок? - робко попросила мать.
- Надо, мама!
...Всего три дня в Репках Нечипор Галайда. А за эти три дня наслушался про горе и беду столько, что и за год всего не рассказать. Мария, как проведала, что Нечипор дома, сама прибежала. Она одна утешила немного, и печаль отлетела далеко. Ей одной долгим зимним вечером рассказывал, что было и что сталось. А о том, что будет, молчал. Читал у нее в глазах этот вопрос. Видел беспокойство в ее взгляде. Но молчал. Хотя знал уже, что сделает совсем не то, чего ожидают от него родители.
Васько Приступа смутился, встретясь с Нечипором. Осторожно спросил о Гуляй-Дне. Узнав, что тот неизвестно куда девался, не скрыл своей радости. Не то было бы у него хлопот с этим Гуляй-Днем. Васько Приступа раздобрел, выровнялся в плечах, из-под сбитой набекрень сизой смушковой шапки кучерявился чуб. Над жирными губами лихо закручены усы. В глазах надменность. Сказал:
- Ты до пана Громыки наведайся. Как поступить с тобой... Будешь панщину работать или на службу в его полк снова станешь... Он сердитый, но справедливый...
- Зачем корову у отца забрал, Васько? - спросил жестковато Нечипор.
- Не я брал, - испугался Приступа, - пан приказал, чтобы чинш исправно платили. За твоим отцом еще долг - сухомельщина да попасное...
- Что ж, заплачу. Погоди, заплачу, - загадочно ответил Нечипор и отошел от Приступы.
Остался Приступа один посреди улицы, растерянно глядел вслед Нечипору. Решил: с этим надо быть настороже...
...Репки, казалось, кто-то подменил. Не узнать. Сколько хат с забитыми окнами и дверьми! Подошел Нечипор к хате Кияшка. Ни окон, ни дверей. Заглянул внутрь. Ветром намело кучу снега. В углу, где когда-то стоял стол, желтеет прошлогодний бурьян, а под потолком заиндевелая икона.
Дальше, за селом, улица упиралась в стену панского палаца. Там, за той стеной, был полковник Громыка. <Что ж, обожди, полковник, я еще к тебе приду. Поговорим>. Нечипор повернул назад и пошел к Марии. Пришел - в хате ни ее, ни матери. Догадался: видно, на панщине, в усадьбе. Тогда, точно и не по своей воле, ноги сами пошли в ту сторону, где подымалась каменная стена, а из-за нее виднелась покрытая снегом высокая крыша.
...Полковник Михайло Громыка выглянул в окно. У коновязи уже стоял оседланный конь. Казак в жупане расчесывал ему гриву и то и дело поглядывал на окна. Громыка потянулся, предчувствуя приятный холодок зимнего дня, который сразу охватит его, едва только сядет на коня. В эту пору он каждое утро выезжал в поле. Скакал час-два, пока мылом конь не покроется, а тогда возвращался. Подумал: <Недолго придется так развлекаться, вот-вот жди от гетмана гонца>. Крикнул грозно:
- Гей, джура!
Джура вырос в дверях, поклонился, точно переломился в поясе, и ловко выпрямился. Глаза устремлены на полковника.
- Сапоги и кунтуш!
Джура через минуту снова был тут. Помог натянуть сапоги, подал кунтуш. Громыка не спеша застегнул белую шелковую сорочку под кунтушом. Прошелся по светлице, рассыпав звон серебряных шпор. Джура стоял у порога, ждал. Со стен на полковника Громыку смотрели какие-то надменные паны в латах и пани в старинных пышных платьях. Следили за ним, как казалось Громыке, испуганными глазами. А как же было им не пугаться? Кто это похаживал по светлице? Не пан Кисель, слуга короля польского, и не Ерема Вишневецкий, бывший владелец этого палаца, а полковник гетмана Хмельницкого - Михайло Громыка, который еще не так давно только есаулом был. Тот Громыка, который правнуков и внуков вот этих панов, умелою рукою изображенных живописцем, громил под Корсунем и Пилявой, под Зборовом и Берестечком... Правда, под Берестечком не вышло, как думал гетман... Но это не помешает тому, чтобы теперь все обошлось как следует. Громыка посмеивается над панами, висящими на стенах, и от удовольствия даже подмигивает джуре.
- Пани встала? - спросил у джуры.
- Изволят еще почивать, пан полковник.
- Управитель тут?
- Ожидает ваших приказаний, пан полковник.
А что приказывать? Все идет как полагается. Зерном, слава богу, полны амбары. Уже и фактор приезжал, заберет, наверно, на этих днях. В конюшне восемь десятков венгерских коней, да таких, что и хан бы от зависти лопнул. Чинш посполитые платят. Непослушания нет... Правда, только вчера жаловался Приступа: языками плетут, мол, что Кисель, что Громыка - одно племя. Собачьи головы - и все! Что ж, разве он, как тот Кисель, расплодил униатов? Выгнал ведь их, чтоб и не смердело. Церковь своим коштом обновил, новый купол возвел. Плотину приказал новую сделать. Три новых мельницы поставил. Пусть себе мелют, сколько угодно, только не языками. Но чинш, известно, должны платить. И работать должны как следует.
У Киселя все шесть дней на панщине были, а у него ведь не панщина, а отработок в счет чинша - три, правда, порою, если надо и четыре, и пять дней... Что ж с того? Это только для общей пользы. Вот война будет - денег много понадобится.
Утреннее спокойствие рассеивается от этих мыслей. Вспоминает - недели три назад, в Чигирине, Капуста сказал ему:
- Слушай, полковник, жалуются на тебя, что крут на руку до посполитых... Ты осторожнее...
Что там осторожнее! Кому поле пахать, кому хлеб сеять, а кому воевать и край от панов да униатов оборонять...
Джура замер у порога. За порогом ждет Приступа, почтительно покашливает в ладонь. В сенях лягавые псы кидаются к двери, рвутся во двор.
На другой половине палаца проснулась уже пани полковникова. Ключница стоит в ногах, почтительно сложила руки на груди. В глазах одна сметана, губы расплылись в медовой улыбке. Как пани изволили почивать? Какие сны привиделись? Погода нынче хорошая. На завтрак зажарили, как велено, с вечера шестерых цыплят, сварили юшку. Холодец такой, что под зубами скрипит. Узвара две макитры. Вино венгерское приготовили и меда свеженького.
Пани Громыка лежит, слушая, как сыплет словами, точно горохом, проворная ключница. Спрашивает:
- Индюков заморских чем кормили?
- Орехами, пани.
- А гусей подвесили под крышу?
- А как же, подвесили в мешках и уже кормили галушками, как велено. Еще радость какая: свинка, которая с пятном на лбу, опоросилась...
Пани крестит рот, зевает.
- Сон привиделся...
Ключница - само внимание.
- Привиделось: лежу в поле, ромашка передо мною, хочу сорвать, не дотянусь...