Хорошо было Горацию! А куда удалиться ему?
Отложил книгу. Остановился взглядом на <Сравнительных жизнеописаниях> Плутарха. Любил их с давних пор. В трудные минуты они бывало приносили ему отраду, а вот теперь он нехотя перелистал их и равнодушно отложил.
Все это далекое, чужое. Существовал Чигирин, повседневные заботы, тенета Варшавы, коварное согласие хана, и не было уже уравновешенности и спокойствия, ради которых он бежал в Субботов.
Встал, подошел к высокой резной двери, приоткрыл, заглянул. Елена спала. Пусть отдыхает. Может быть, только рядом с нею он, хоть не надолго, забывает заботы и несчастья свои. Закрыл дверь. Снова подошел к окну.
Всплыло в памяти, как стоял у этого окна в тот весенний день, когда примчался из Чигирина, узнав о наезде на Субботов Чаплицкого. Невольно оглядел горницу. Что тогда тут было? Вокруг дома дотлевали службы, крыльцо обгорело, скот и лошади выгнаны в степь, все разграблено.
Звал Елену, хотя знал: напрасно, увез ее подстароста Чаплицкий... Осмелел тогда хитрый шляхтич! А почему? Не было сомнений - в Варшаве пронюхали, что собирается Хмельницкий делать весной... Хорошо рассчитал Калиновский, как пустить худую молву о нем. Еще и теперь шипят, где могут:
<Разве за веру и права народа поднялся Хмель? За себя, за свою собственную обиду, которую причинил ему, хлопу, шляхтич и достойный кавалер Чаплицкий...> Именно так говорил на сейме канцлер Оссолинский...
Они все сделали, чтобы выставить его перед всем светом жалким и недостойным, потому что обесславленного легче поразить и кто на такого руку подымет - тому честь и хвала. Может, и вправду напрасно возвратился он к прежнему, женился на Елене? А разве он мог ее забыть? Нет! Не мог! Горько было признаться, но должен был.
Чем приворожила к себе? Какой отравой напоила? Нелепые мысли! Отошел от окна. Хотелось думать о другом, но не мог, так же как не мог он забыть ее все эти долгие месяцы, хотя они доверху были полны иным, более значительным для него.
Приглушенно звенят серебряные шпоры. Тонет звон их в пушистом ковре... Хмельницкий еще долго не мог бы погасить воспоминания, если бы не шаги за дверью и голос Демьяна Лисовца с порога:
- Здоров будь, гетман! - Поклонился, а сам почему-то скосил глаза на резную дверь опочивальни.
<И этот, видно, не одобряет...> - подумал Хмельницкий.
- Что скажешь, есаул?
- Лаврин приехал.
- Скорей сюда!
- Умывается, сейчас будет. - Лисовец вышел.
Гетман слегка забеспокоился. Что там сталось, что прискакал Капуста? А Лаврин уже входил в горницу. Поздоровались, сели у стола.
- Есть недобрые вести?
Капуста разгладил тонкие усы, потер заросшие щеки, подумал: <Надо было бы побриться>.
- Не тяни! - гетман смотрел в глаза строго.
- Недобрые вести, Богдан, из Варшавы. Пишет Малюга: король снова выдал виц на посполитое рушение. Послал людей в немецкие земли нанимать пехоту. Литовский гетман Януш Радзивилл со всем войском станет к Пасхе на северных рубежах. Цесарь Фердинанд третий дал заем и велел продавать пушки коронному войску. Хану крымскому король и шляхта обещают уплатить дань, если от нас отступится. В Москву посла послали, Пражмовского, требуют, чтобы царь Алексей Михайлович выполнил договор Поляновский о взаимной помощи, стрельцов послал на нас войною...
Замолчал. Капуста краем глаза следил за гетманом. Тот уставился куда-то в угол. За дверью опочивальни что-то упало.
- Кто там? - настороженно спросил Капуста и, прежде чем гетман успел ответить, подскочил к двери и распахнул ее.
Елена, придерживая на груди рубашку, стояла на пороге. У Капусты блеснула мгновенная догадка: <Подслушивает>. Уловил замешательство на ее лице, но в тот же миг вкрадчиво блеснули глаза Елены, мягко поднялись длинные ресницы... Пропела бархатно:
- Ну, и напугали вы меня, пан Лаврин!..
Гетман уже стоял за спиной Капусты. Капуста молча отошел от двери. Гетман не долго оставался в опочивальне. Вышел оттуда, не глядя на Капусту, сказал:
- Пугливые все стали... И ты, Лаврин...
Тот многозначительно ответил:
- Я осторожен, Богдан.
Гетман махнул рукой:
- Ладно, Лаврин, - и заговорил о другом: - Так я и знал. Думают этим летом задушить нас, одним ударом покончить. Что ж, и мы не спали. Вот что, Лаврин, - шли гонцов во все полки. На этой неделе всем полковникам быть в Чигирине. В Бахчисарай теперь же ехать Тимофею, с ним Джелалия, и еще кого-нибудь, - потер рукой лоб, - хотя бы Ивана Золотаренка послать, человек толковый, разумный, его вообще держи поближе... Слушай дальше...
- Слушаю, гетман.
- В Бахчисарае зорко следить за королевскими послами... Деньги обещают... А где они их возьмут? Паны своих не дадут, хоть вся Речь Посполитая пропадай, свои кошели не развяжут... Я их знаю!
Заскрежетал зубами. Пальцы беспокойно расстегнули кунтуш, нащупали сердце. Что это? Вести нерадостные встревожили сердце или, может, годы?..
- Так, Лаврин...
Сказал, а сам подумал: <Что так?> Внезапно решил:
- Что ж, поедим - и в дорогу.
...Завтракали все вместе. Елена подавала кушанья. Налила гетману в серебряный кубок меду.
- Не надо, Елена. Сердце болит.
Заломила руки. Налегла грудью ему на плечо.
- Не пущу тебя одного. С тобой поеду...
- Нет, - ответил твердо, - останешься здесь, нечего тебе там делать. У меня забот по горло... - Налил в чашку капустного рассола и с наслаждением выпил.
Вышли на крыльцо. Уже стояла карета. Четверка лошадей вороной масти беспокойно била копытами. Казак на козлах крепко держал вожжи в руках. Есаул Лисовец открыл дверцы. Хмельницкий стал на подножку. Джура поддерживал его под локоть. Карета наклонилась мягко. Гетман с коротким смехом сказал:
- Подавился бы князь Вишневецкий, знай он, что я в его карете езжу.
Опустился на сафьяновые подушки. Рядом сел Капуста. Казак отпустил вожжи. Верховые выстроились за каретой. Распахнулись ворота.
...Елена долго стояла на крыльце, махала рукой. Казаки у ворот говорили между собой:
- Добрая женка пани гетманова.
- Не успел еще пан гетман уехать, а она уже затужила.
Елена стояла, задумавшись, на крыльце, смотрела вслед карете, и думала про Лаврина Капусту. Как случилось, что она поскользнулась и ударилась плечом о дверь? Если бы не это, она услыхала бы имя того, кто пишет из Варшавы. Кто же это может быть? Кто? Ее знобило. Быстрыми шагами прошла в горницы. Села перед зеркалом. Из него глянула на нее светловолосая женщина с прямым носом, широко расставленными глазами, в которых мерцают зеленоватые огоньки. Чуть припухлые губы приоткрыты, и блестят ровные зубы. Спокойная и выдержанная. А какой же ей надлежит быть? Только чаще, чем нужно, колыхался на груди золотой медальон, с которым она не расставалась. Значит - волнуется.
Посмотрела на медальон - и забыла о зеркале и о том, что собиралась умыть лицо миндальной водой. Погасли зеленоватые огоньки в глазах.
В памяти возник вечер: Выговский вошел в ее покой в Чигирине, пригласил к себе в гости вместе с гетманом, а после, уже уходя, протянул бархатный кошелек, сказал:
- Это в Переяславе ксендз Лентовский передал.
Она, должно быть, покраснела, потому что горело лицо. Пытливо поглядела на Выговского: удалось ли ей скрыть свое беспокойство от его зоркого глаза?
А он сделал вид, что ничего больше не знает. Ушел, оставил ее в тревоге, пожалуй, даже в страхе...
Оставшись одна, плотно затворила дверь, нагнулась над медальоном, нажала с правой стороны. На шелковой ленте прочитала: <Сообщи его имя>. Поняла. Лихорадочная дрожь охватила ее. Сожгла ленту и надела медальон. Мелькнула мысль: <Если Богдан спросит, откуда медальон, скажу - купила в лавке, еще когда он был в Переяславе>. Так и сделала, он и не обратил никакого внимания, пропустил мимо ушей.
<Сообщи его имя...> Что, если Выговский о ней что-нибудь знает? Эта мысль мучила ее теперь постоянно. А Выговский, как и прежде, низко кланялся, целовал руку, льстил, словно ничего и в мыслях не было. Может, и вправду у него на душе нет ничего плохого? А может, и он?.. Даже сам ксендз Лентовский, наверное, растерялся бы на ее месте.
И вот сегодня она могла услышать то имя... Но Капуста... Как он сказал гетману? <Я осторожен...> И как он глядит всегда на нее! Может, это только кажется? А может, и он что-то знает...