- Вот тут, за селом, - указал гетман кончиком кинжала, который ему протянул Громыка. - Когда королевская армия начнет переправу, моя конница атакует ее на берегу, пушки мои накроют ее огнем, с флангов ударят: с правого - Нечай и Карач-бей, с левого - полки Глуха, Гладкого, Воронченка, Небабы, донские казаки Старова и твоего брата Нураддина. Полк Богуна подымется вверх, вдоль Стрыпы, переправится на правый берег и ударит королевской армии в спину. И армия короля, - Хмельницкий концом кинжала начертил на карте круг, - будет или уничтожена, или принуждена к капитуляции... Ты получишь большой ясырь, великий хан.
Хан одобрительно кивал головой.
<Хитрый гяур Хмельницкий. Волк! Волк! Ему в зубы не попадайся. Мой визирь такого бы не придумал>.
Но нельзя так быстро выронить слово согласия. Хан должен показать: мудрость его - в молчании. Прищурив глаза, он видит перед собой реку... Шайтан ее знает, как она зовется. Вот армия короля, вот сам король, паны, князья, кичливая шляхта, возы с добром, королевская казна - и все это в железном кольце.
Ноздри хана раздуваются. Он чувствует запах порохового дыма, дрожит земля под ударами десятков тысяч копыт. Его богатыри кричат торжествующе:
- Алла! Алла!
Хан подымается с подушек. Медленно подходит к Хмелю. Великий ясырь возьмет он, великий ясырь. И ни талера Хмелю, ни одного талера! И пусть подавится от зависти там, в Стамбуле, жадный и мстительный султан.
Хан стоит перед картой, рядом с гетманом. Все ждут его слова. Он хочет сказать: <Согласен!> А вместо того ханские уста произносят:
- Много крови верных сынов Магомета должен пролить я ради такого дела. Не дал аллах мне права на то, великий гетман Украины. Не дал...
- И ясырь богатый возьмешь, - твердо и спокойно говорит Хмельницкий, - и дань возьмешь у короля, и у шляхты выкуп великий. Выгода тебе немалая, а кровь... что ж, и мое войско ее пролило немало. Не на свадьбу итти сговаривались мы с тобой, хан, а на войну.
В шатре тихо. Хищно блестят глаза Карач-бея. Кусает губы визирь Сефер-Кази. Спокойный голос Лаврина Капусты нарушает напряженное молчание.
- Верные люди донесли нам: двести тысяч талеров в королевском обозе. Папа римский Яну-Казимиру заем дал на посполитое рушение.
Хан делает вид, что не слышит. Неподвижно сидят мурзы. Ни один мускул не шевельнулся на лице визиря.
Хан Ислам-Гирей вырывает из руки гетмана кинжал и с силой вонзает его в карту, брошенную на ковер.
- Нет бога, кроме бога, и Магомет - пророк его! - торжественно произносит хан. - Да будет так, ясновельможный гетман!
- Будет так, великий хан.
Выговский осторожно свертывает разрезанную карту. Ханские аскеры вносят на серебряных блюдах шербет, высокие кубки с холодными напитками. Хан величественно опускается на подушки. Хмельницкий садится напротив, Выговский - рядом с визирем. Нураддин-хан, Калга-хан и Карач-бей сидят по правую руку хана. По правую руку гетмана - генеральный хорунжий Василь Томиленко, генеральный обозный Иван Чарнота, полковники Данило Нечай и Михайло Громыка.
Торжественная тишина. Молчание. Размеренные движения. Это означает мудрость - путь в вечность, в царство магометово. Пусть видят неверные, что земная суетность рассыпается, как жалкая горсть праха, у порога шатра великого владетеля орды, Ислам-Гирея III.
Хан с наслаждением цедит сквозь зубы сладкий напиток. Пьет Хмельницкий. Пьют Сефер-Кази, Выговский и ханские братья, пьют полковники.
В шатре - тишина.
17
В начале июля в Брянск прибыли из Москвы: державец Леонтий Жаденов и дьяк посольского приказа Иван Котелкин.
Брянскому воеводе, князю Никифору Федоровичу Мещерскому, Леонтий Жаденов сказал:
- Едем мы, воевода, по государеву наказу в табор гетмана Хмельницкого. Просим от тебя провожатых людей и прокорма для себя и челяди нашей.
Воевода прочитал грамоту, удостоверявшую особы Жаденова и Котелкина, дал в провожатые двадцать стрельцов и посоветовал ехать в Конотоп, а оттуда на Киев и Чигирин.
Не задерживаясь, московские державцы выехали. Наказ князя Прозоровского в Москве был таков: ехать спешно, ко всему приглядываться зорко, гетману сказать на словах - пусть на Москву надеется, на рубежах стрельцы кривды ему не будут чинить никакой, хотя гетман литовский Януш Радзивилл и королевские послы домогаются от его царского величества выполнения Поляновского договора. Державцы неотлучно повинны быть при гетмане. Надлежит им разведать, сколь крепок и прочен союз, заключенный Хмельницким с крымским царем Ислам-Гиреем. Возвращаться же в Москву тогда, когда гетман отпустит.
Иван Котелкин на войну ехал впервые. Боярин Леонтий Жаденов шутил:
- Вот приедем в табор гетмана, так может статься и так: ханские слуги ночью выкрадут нас, как слуг царя московского, и потребуют выкупа, а кто за нас даст? И погонят, яко агнцев покорных, на галеры невольничьи...
Иван Котелкин сердито сопел. Хорошо Жаденову потешаться. Молод, крепок, при сабле, при пистоле. А он, Иван Котелкин, кроме гусиного пера, ничего острого в руках держать не привычен. Чтобы сбить спесь с Жаденова, сказал:
- Мы особы неприкосновенные, люди посольского приказа, слуги государевы, - и то каждому царству ведомо, и особы наши, Жаденов, безопасны...
Жаденов смеялся:
- Безопасны? Погоди, услышишь, как пушки бьют, как стрелы свистят.
Котелкин прятал голову в высокий воротник ферязи. И далась ему эта поездка! За какие грехи? Сидел бы в посольском приказе: покой, благодать, чин соблюдай - и все ладно. Хорошо молодому боярину...
Так за мыслями, шутками, беседами летели версты. Вот уже проехали и Конотоп.
Где можно было не останавливаться, коли особой нужды в том не было, те города миновали. Наконец добрались до Чигирина.
В гетманской канцелярии распоряжался есаул Михайло Лученко. Державцев принял радушно. После долгой дороги отсыпались на мягких перинах в доме гетманского есаула.
Котелкин неделю бы так лежал. Но Жаденову не лежалось. Государев наказ: быть скорее в таборе гетмана.
И снова, выполняя указ государев, тряслись в повозке, каждый думая о своем. Чем ближе к Волыни, тем больше поражало запустение в селах и городах. Где ни остановишься - одни бабы да девки. Старики держали себя гордо... Но когда узнавали, что за люди, откуда и куда едут, языки развязывались.
В воскресный день проезжали село Байгород. У церкви остановились. Протиснулись в середину. Котелкин пал на колени, самозабвенно бил поклоны. Жаденов, стоя, неспешно крестился. Старенький поп пошел между народом.
- Из каких краев, православные? - спросил, остановясь перед Котелкиным.
Тот поцеловал руку попу.
- Из Московского великого царства, батюшка.
Жаденова досада брала. Снова теперь придется потерять время. Так и вышло.
После службы вышли на майдан перед церковью. Старенький дед, подтягивая штаны, то и дело сползавшие, ударял себя правой рукой в грудь:
- Я - дед Лытка. На Москве не слыхали про меня? - Не дождавшись ответа, посочувствовал московским людям: - А жаль, что не слыхали! Едете куда, православные?
Жаденов сказал. Вокруг загомонили. Дед восторженно пояснял:
- Бачите, - людей нема, одни бабы остались. И я над ними гетман наказный, а еще есть казак Терновый Максим, да из него вояка нехватский, потому - на одной ноге; когда паны ляхи утекать будут, так на одной ноге догонять неспособно...
Дед Лытка толковал бы еще битый час, если бы не появился, хромая на деревяжке, Максим Терновый и не вмешался в разговор:
- Может, где под Збаражем сына моего побачите, зовут Мартын, так скажите: <Батько говорит - нехай жизни за волю не щадит>, а гетману от нас поклон передайте, пусть за нас держится, а мы за него. А будет беда и шляхты не осилим, то так и знайте - все пойдем до вас, в московскую землю...
Дед Лытка сорвал с головы потертую шапку, ударил ею об земь так, что пыль поднялась:
- Все чисто пойдем, и тут ничего шляхте не оставим, все огню предадим. Ежели Максим Терновый так сказал, так будет.
Дед хотел еще что-то добавить, но батюшка легонько отпихнул его и повел Жаденова и Котелкина к себе - обедать. Вдогонку им дед Лытка кричал: