Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин сказал прямо:
— Сношения со шведами — игра опасная. Оно, конечно, разведать от них об их умыслах — дело славное, но и самому можно обжечься.
Помолчал многозначительно, как бы желая подчеркнуть важность сказанного, и добавил:
— Всяческим наветам и кляузам веры не даем. Но прошу принять во внимание: капля и камень точит...
Послы переглянулись. Кому отвечать? Мужиловский понял — приходится ему. Начал неторопливо:
— Ведомо нам, что шведы хотят Яна-Казимира погромить. Сие теперь не худо.
— Только теперь, господин посол,— перебил князь Прозоровский.
— Верно,— согласился Мужиловский.— А что дальше будет и как станется, о том думать будем для нашей общей корысти.
— У шведов одно намерение, я его как на ладони вижу,— сказал решительно Ордын-Нащокин.— На севере им не повезло — хотят попробовать на юге. Будут через Речь Посгюлптую пробиваться на Украипу, а оттуда на Москву. Сие хорошо вижу.
Мужиловский откинулся на спипку кресла, с удивлением взглянул на боярина. Проницательность и дальновидность Ордын-Нащокина поразили его. А ведь и гетман не раз говаривал такое... И он поспешил сказать:
— Великий боярин, гетман Богдан такие же мысли недавно высказывал и говорил, что, зная об этом, мы должны стараться, чтобы все помыслы свейского короля были нам доподлинно известны.
— Ежели бы свейские послы к вам прибыли, не должны вы переговоры с ними вести, а на Москву отправить,— заявил князь Прозоровский.
Ордын-Нащокин подтвердил:
— Да, господа послы. А ежели удастся вам разведать умыслы свейские, это весьма полезно будет.
— Думаю, что удастся,— отозвался Капуста.— Есть у нас в Стокгольме свой человек.
— Господа послы,— заговорил важно Ордын-Нащокин,— вижу, вы люди государственного ума, ясной мысли и доброжелательны к царству нашему великому, к вере родной православной, а потому хочу, чтобы вы знали: если шведы начнут Речь Посиолитую покорять, сие не совсем на руку царству нашему, всем людям русским.
Богун едва не вскрикнул удивленно: «Почему?» Так и замер вопрос на губах. Мужиловский уже кое-что сообразил, а Лаврин Капуста уже мог, хотя бы и сию минуту, продолжить мысль боярина.
— Заглянем вперед! Сие не помешает, а лишь облегчит нам уразумение политики европейской. Чем больше земель захватит свейское королевство, тем больше солдат и денег добудет для разбоя и войны. Отрезав Русь от Балтийского моря, они хотят и на Черном стать. С турками одна коварная игра у них. Ни тем, ни другим верить нельзя. Польскому народу, господа послы, немецкие курфюрсты да и сами короли из рода Ваза давно опостылели. Если народ польский захочет шведов воевать, зачем нам мешать ему в том?
— Спрошу тебя прямо,—сказал Мужиловский,— а ежели король польский и сепаторы пачпут мира просить у государя, у бояр думных, не отступитесь вы от нас?
— Как можно о том думать даже? — Ордын-Нащокин с кресла встал.— Подумай, царь со дня Рады в Переяславе свой титул пишет во все края иноземные: «Царь Московский, Великия и Малыя Руси самодержец»... Никогда не дождутся враги, чтобы Москва от своих братьев по вере и крови отступилась! Никогда! А если кто такие слухи у вас ширит — это вражья уловка. Многие в чужих землях хотели бы нас поссорить. Воссоединение наше для них — смерть, а всем русским людям на наших землях — жизнь!
... И все же, распрощавшись по-братски, отбыв прощальную аудиенцию у царя и патриарха, провожаемые с великим почетом, послы гетманские отъезжали, чувствуя, что в отношении дел шведских у думных бояр посеяно зерно недоверия к Чигирину. Если Богун и Мужиловский готовы были допустить, что это недоверие временное и развеется, то Лаврин Капуста понимал — кто-то хорошо постарался, чтобы заверить бояр в двоемыслии гетмана.
С такими беспокойными мыслями воротился Капуста с товарищами в Чигирин.
В Чигприне гетмана не застали. Демид Лисовец объявил, что гетман занедужил и в воскресенье утром выехал в Субботов. Послы, посовещавшись, решили ехать к нему.
14
В этн дни по первопутку, едва только снег лег на скопанную, первым легким морозом землю, из Москвы, из Тулы, из Калуги и Брянска выступили на Украину новые стрелецкие полки с великим числом пушек. Добрые кони легко мчали всадников, и по скованной морозом земле звонко ударяли копыта.
Двинулись на Украину многочисленные обозы с мукой, солью, разными крупами. Помимо отправленного по государеву повелению, много еще везли гости московские на свой счет. В Конотопе, Переяславе, Киеве, Умани и иных городах была уже в лавках мука, привезенная из Московского царства.
На города и села, на просторы Дикого Поля, на большаки и проселки ложился нежный, пушистый снег, и впервые за много лет в хатах под тесовыми и соломенными крышами не было страха, что придут жолнеры на постой и будут править чинш для Потоцкого или Калиновского, для сенаторов и короля. Впервые за много лет мать могла спокойпо баюкать ребенка, не опасаясь, что вдруг послышится бешеный крик татарвы «Алла!»
В эту осень хотя и война шла, а хлеб в глубинных землях на полях собрали. Мпого парубков и дивчат справили свадьбы. Мужья оставили молодых жен и снова отправились казаковать. Повсеместно уже давпо отколядовали, жизнь шла своим чередом, со своим горем и своими заботами. Да и как не быть им у посполитого люда! Шляхты польской нет, иезуиты боятся нос высунуть из своих углов. Униаты точно вымерли. Татары за Перекопом притихли. Ляхи в своих коронных землях сидят. Вроде бы все хорошо. Но колядки колядками, свадьбы свадьбами, а подушное, рогатое, очковое, попасное, а в иных местах желудное, и мостовое, и перевозное — плати!
Толковали люди:
— Гляди, как быстро становятся панами сотники, есаулы и полковники!
В церквах попы поучали:
— Так от бога дано. Сие неизменно.
Кто с легким сердцем соглашался, кто скрывал в душе свое несогласие. А крепко обиженный выжидал удобного часа — на Низ податься... Но не каждый так поступить может. У многих жены и дети. Как покинешь? На голодную смерть? Ведь человек ты, не зверь, не басурман, для которого жена и дети — ничто.
В селах, где народ был покрепче да с непокорным духом, начинали шевелиться... Где петуха пустят заевшемуся сотнику, а где пугнут выстрелом сквозь дубовую ставню, а где из амбара хлеб заберут, не так чтобы все до дна, а по-божески — половину себе, половину пану,— ведь хлеб-то собран посполитыми, а не паном...
Спасение от шляхетского произвола было в войске. Хорошо, что его требуется много.
— А что, если войне конец? — спрашивали любопытные.
У деда Лытки в Байгороде на такие вопросы был хороший ответ. Говорил:
— А придет войне конец, одолеем шляхту польскую — пойдем сообща всем миром к гетману, в ноги поклонимся: «Яви милость, прикажи своим сотникам, есаулам, полковникам, чтобы шкуру с посполитых не драли...»
— А как же! Держи карман шире, чтоб было куда гетманскую милость положить,— многозначительно заметил Логвин Ракитный.
Всякое люди толковали, всякое и по-разному.
...На рудне Веприк, что на Гнилопяти, во владении купца Гармаша, тоже не все гладко. Немало заботы было у пана Гармаша из-за этого Демида Пивторакожуха. Рудознатец — другого такого поискать, не найдешь. А гордость такая, что пану-шляхтичу впору. Управитель Федько Медведь не однажды жаловался, что тот Пивторакожуха, да кривой Григорий Окунь, да еще харцызяка оружейник Степка Чуйков всех рудокопов, угольщиков, лесорубов на воровское дело против достойных хозяев подговаривают.
Было бы кем заменить — ей-ей, выгнал бы Степан Гармаш сорвиголов. А как выгонишь? Пивторакожуха сан гетман знает. Да еще в другую рудню на работу станет — для тех лучше, а Гармашу хуже.
В конце года гетман полностью все железо из плавилен забрал. Державцы, как охотничьи псы, вынюхали, где и что припрятано. Но Гармашу повезло: тысяч десять пудов под предлогом продажи обозной канцелярии сплавил надежным людям... Хорошие денежки заплатил пан гетман литовский Януш Радзивилл. За это пришлось отблагодарить негоцианта Виниуса по только добрыми словами, но и золотом... Знай о том Лаврин Капуста — не миновать бы Гармашу и управителю Веприка Федьку Медведю виселицы,