— Хорошо, пан гетман,— ответил Пивторакожуха.
— Хвалят твое железо, сказывают обозные люди — не крошится, добрые ядра из него. За это спасибо тебе мое великое.
Демид с удивлением смотрел на гетмана. Был уже не тот, каким встретил его в январский день в Переяславе, Похудел вроде, и не такие ровные и широкие плечи, как тогда были. Даже кунтуш из дорогого кармазина с подбитыми синим адамашком отворотами точно с чужого плеча на гетмане. Из-под высокой с собольей оторочкой шапки свисали на лоб седые волосы. Только длинные черные усы были гетманские. На губах играла ласковая улыбка, а глаза из-под бровей глядели испытующе и сурово. Казалось, другое видели перед собой, а не рудню, домницу и кучку работных людей, толпившихся поодаль,
— Нам еще много пушек и ядер надо,— проговорил тихо Хмельницкий, обращаясь к Демиду.— Вскорости новый поход...
Демид проследил его взгляд, скользнувший поверх толпы, куда-то далеко, в степь, лежащую вдоль Черного шляха, за частоколом рудни.
Затем старшина с гетманом пошли глядеть на испытание пушки, недавно только законченной. Носач засучил рукава кунтуша, лихо забил заряд войлочным пыжом, сам вкатил в дуло ядро, сам зажег фитиль, поднес к запальнику и отскочил в сторону.
Пушечный выстрел расколол степную тишину и долгим эхом пошел над долипой Веприка.
Хмельницкий, взявшись за бока, засмеялся.
— Хороший из тебя пушкарь, Тимофей!
Генеральный обозный раскраснелся.
— С этого начинал десять лет назад, — сказал не без удовольствия, точно хотел напомнить всей старшине — не с полковничьими перначами в руках родились.
Обедали гости у Медведя в дому. Гетман сидел на почетном месте. Ел и пил мало. Гармаш то и дело вырастал за спиной, угощал то тем, то другим. Подливал в серебряную чарку вина из округлого медведика, приговаривая:
— Заморское, ваша ясновельможность, из самой Венеции.
Хмельницкий на эти слова только глазом повел. Гармаш закашлялся, проворно отошел в сторону. Выговский поднял кубок, встал.
— Думаю, пан гетман, следует здоровье папа Степана Гармаша выпить. Хорошее дело начал. Хвалы за него достоин.
— А что ж, Гармаш молодец,— подхватил Носач, уже успевший дернуть несколько чарок старой литовской водки, настоянной на можжевеловых ягодах и зверобое.
Хмельницкий, будто и не слыхал сказанного писарем, обернулся к Артамону Матвееву, который сидел по правую руку, коснулся чарой его кубка, сказал дружелюбно:
— Твое здоровье, воевода!
— Будем здоровы, гетман,— отозвался Матвеев, с усмешкой покосившийся на Выговского.
Выговский смешался, но тоже протянул кубок к Артамону Матвееву.
Гармаш оробел. Присел на краешек скамьи рядом с Иваничем. Тот толкнул его локтем, точно подбадривал: «Ничего, не тужи, все уладится». А Гармашу пришло на память давнее. То и дело вспоминал, как Хмельницкий швырнул его наземь перед мужичьем, оскорбил. А за что? Кричал люто: «Зачем нищих плодишь?» Такие обиды не забываются.
...Работные люди собрались перед хатой Пивторакожуха. Александра поставила на стол под липой три сулеи питьевого меда. Василько прижимался к отцовским коленям. Слушал, о чем толкуют взрослые.
Чуйков лежал на чердаке. Крыша нагрелась на солнце. Вспотел так, что рубаха промокла. Сквозь щелку поглядывал сверху на людей, усевшихся вокруг липы. Больше всех расшумелся Окунь:
— Вот, слышите, что гетман Демиду сказал: снова войне быть...
— Отчего быть, если она и не прекращалась! — сказал работный человек Возный.— Это у нас здесь тихо, а на Горыни, за Днепром, там стрельба и не утихала...
— Вот погоди, и тебя в войско возьмут,— пообещал Окунь.
— А я с охотой,— отозвался Возпый.— Лучше, чем здесь железом шкуру с себя сдирать.
Кузнец Гулый, потирая руки после доброй кружки меда, удивленно сказал Окуню:
— Гляжу на тебя и удивляюсь, Грицько: не научила тебя беда. Чего хочешь? Ты только подумай: веру отцовскую исповедовать можем беспрепятственно, униатских попов выгнали, панами-ляхами и не смердит... Чего тебе еще захотелось?
— Кожух без сорочки не греет,— многозначительно заметил Окунь.
— Не соображу,— заморгал глазами Гулый.
— А я тебе помогу,— согласился Окунь.— Воля эта для посполитого все одпо, что кожух без сорочки... Земли у нас — только что под ногтями после целодневного труда... Теперь сообразил?
— Вроде бы,— мотнул головой Гулый,— Что ж, может, у гетмана попросить, челом ему ударить? Разве так?..
— А ты попробуй,— заметил Окунь,— Вот и я хотел, да Пивторакожуха не советует.
Демид только глазами повел на Окуня. Его другое грызло: как бы беды какой с Чуйковым не сталось... Федько Медведь на все способен.
...А беда сталась. Пришли ночью трое казаков с Медведем, повертелись в хате. Федько глазом моргнул на чердак, казаки, потоптавшись, неохотно полезли, а там и искать не нужно было — навстречу им с соломы поднялся Степан Чуйков, спросил спокойно:
— За мной?
Снизу донесся пискливый голос Медведя:
— За тобой, голубь, за тобой...
Александра закрыла лицо руками, заплакала.
Казаки неловко топтались на месте. Пивторакожуха погрозил кулаком управителю. Процедил сквозь зубы:
— Обожди, холуй! Тебе еще отплатится!
— Угрожаешь? Вот я о том пану Гармашу скажу, он по голове не погладит. Злодея укрывал! Обманул папа Гармаша, сказал — родич...
— Родич и есть! — сердито воскликнула Александра.— Стыдно вам, стыдно...
— Что ж он, может, брат тебе? — ехидно спросил Медведь.
— Брат,— ответила твердо Александра.— Брат,— повторила она и крепко обняла Степана Чуйкова.
— Не гневайся, Степан,— сказал Демид.— Я до гетмана доберусь, в ноги паду, все хорошо будет.
Увели казаки Степана.
Только заря заалела на востоке, Демид кинулся к дому управителя, где ночевал гетман. Казаки на крыльцо остановили. Высунулся из окпа старый знакомец, есаул Лучепко. Подмигнул хитрым глазом, крикнул казакам:
— Пропустите!
...Стоял перед Хмельницким Демид, ждал спасительногo слова. Все уже рассказал Демид про Степана Чуйкова. С Тулы начал. Все, что знал, сказал Хмельницкому. В ноги кланялся гетману, челом бил.
— Прикажи, пан гетман, отпустить Степана Чуйкова. Ведь не лях, не татарин — одной веры, как брат родной мне.
Хмельницкий сосал трубку, постукивал пальцами по столу, пряча под веками блеск глаз. О чем задумался? Как решит? Демид, затаив дыхание, ждал.
— Не могу,— услыхал он голос гетмана.— Не могу, Пивторакожуха.
Демид встретил глазами суровый взгляд гетмана, прочитал в нем больше, чем услышал из уст его.
— Тот Чуйков Степан учинил воровство. Разбойный приказ из Москвы требует именем царя Алексеи Михайловича, чтобы он был пойман и возвращен. А царево слово — закон, казак.
— Не дело поступать так, гетман,— с укоризной произнес Демид.— Надеялись на тебя, как на отца родного...— Знал — говорит лишнее, но не в силах был сдержать себя.— Не вор он, пан гетман, а смелый воин и оружейник знаменитый. Почто на расправу посылаешь его, гетман?
Голос Демида задрожал. Хмельницкий поглядел пристально, отодвинулся, сказал резко:
— Будет, как велено городовым атаманом. Потакать ворам не стану. Ступай, Пивторакожуха. И ты своевольничать начинаешь... Пошел вон!
Молча повернулся Демид и, не поклонясь, вышел из дома.
Еще старшина не садилась завтракать, как писарь Пшеничный, облизывая языком кончики куцых усов, кончал уже грамоту стольнику Троекурову на Москву. Федь-но Медведь заглядывал через плечо, как быстро бегает Писарева ручка по желтому полю бумаги, жаловался:
— Вот те крест, обещался Пивторакожуха на меня нападение совершить... Говорил — прибью... И казаки слыхали. Поспрошайте их, пан писарь.
Пшеничный довольно подкрутил усы. Паном писарем его в Чигирине никто не называл. Хотелось сказать что-нибудь утешительное угодливому управителю, а еще больше потому, что пани управительша так и стреляла в него глазами. Вчера дважды удалось и за локоть ущипнуть. Всем этим был он доволен и сказал ласково Медведю:
— Можешь жаловаться, пану Капусте. А ежели казаки слыхали, так они жалобу подтвердят, и тогда Пивторакожуху не миновать виселицы...