первое — он оказывает военную помощь королю одним корпусом казаков численностью в тридцать тысяч сабель;
второе — всеми свими военными силами Хмельницкий будущей весной выступает или против Москвы, или против Речи Посполитой, против кого окончательно — будет повеление короля;
третье — добиваться высоким послам от Хмельницкого согласия на то, что его вспомогательное войско никакой платы из казны его величества не получает, а содержит себя тем, что добудет в походе.
Если господа послы выяснят через Выговского, что эти предложения не возымеют успеха, надлежит на словах всемерно заверить Хмельницкого, что король весьма дружественно относится к Москве, считает царя Алексея своим возлюбленным братом, а хочет лишь покарать короля Яна-Казимира за то, что тот осмелплся претендовать на шведскую корову и угрожал войной Швеции.
Высоким послам надлежит обратиться к Хмельницкому с просьбой от имени короля, дабы гетман Хмельницкий в доказательство своих добрых отношений со Швецией предоставил временный заем его величеству королю суммою в сто тысяч риксталеров, с обязательством возврата этих денег гетману королем, когда он вступит в Краков».
— И последнее,— устало проговорил Оксеишерна.
Секретари расправили плечн и снова нагнулись над столом.
«...В случае, если во время пути в Чигирин, в резиденцию гетмана Хмельницкого, возникнет какая-либо опасность, повинны послы своевременно уничтожить этот мемориал, дабы не попал во враждебные руки.
Во имя божие — король Швеции Карл Десятый Густав, собственною рукой.
Канцлер королевства Аксель Оксеншерна, собственною рукой».
Оксеншерна встал и, приняв из рук секретарей оба списка мемориала, направился в покои короля.
В окна дворца заглядывал рассвет.
3
...Не спал в эту ночь далеко от шведской столицы, в Чигирине, городовой атаман Лаврин Капуста. В третий раз перечитывал он записанные усердною рукой писаря Пшеничного показания аббата Даниила. В этом году Капусте везло на аббатов. Жаль только, чья-то ловкая рука уморила Гунцеля. Но и это будет выяснено. Нужно только время, как говорит гетман. Время и терпение, добавил бы Капуста. Уже три аббата сидели за крепкими стенами и подвалах Чигиринского замка. Теперь уже никто не поможет им легкою и внезапною смертью. Аббат Даниил среди знакомых Капусте иезуитов оказался на диво разговорчивым. Капуста знал хорошо: слова монаха — все равно что мякина: подует ветер — и ищи тогда правду. Но он, Капуста, умел встряхнуть мешок так, чтобы вместе с мякиной высыпались и зернышки. Эти зернышки тщательно подбирал Лаврин Капуста. «Эх, шведы, шведы! За кого вы нас принимаете? Худо придется вашему послу, барону Шурфу, в Москве».
Лаврин Капуста чувствует — здесь не без руки Иванца, как он про себя называл Выговского. Так и видны следы его костлявых пальцев с желтыми когтями. Но рука выскользнула, спряталась глубоко в карман лазоревого кунтуша. Ухватить бы за локоть да вытянуть ее оттуда. Удастся ли? А иначе и не будет. Непременно удастся. Давно уже по был в таком хорошем настроении Лаврин Капуста, как в эту ночь. Добрые вести пришли из Червонной Руси. Потоцкий разбит наголову. Гетман и Бутурлин обложили Львов, на Белой Руси новые города заняли московские войска и Золотаренко. Этот молодец! Высоко летает! Орел! Вот-вот и Вильна, столица надменных Ягеллонов, будет под рукой царя. Есть чему порадоваться на досуге чигиринскому городовому атаману: «Не вышло у вас, паны-ляхи! Не пановать уж вам больше на Украине! Вот когда Переяслав вам в печенки засел! Подождите, еще впереди ягодки. Пока еще только алые цветочки вам свет закрыли, и то вы уже ослепли, мечетесь во все стороны, ищете себе пристанища и новых королей».
Еще долго рассуждал бы так Лаврин Капуста; если бы не голос караульного казака:
— Пан атаман!
— А чего тебе, Артем?
— Пап атаман, прпшел какой-то дядько в сермяге.
— В смушковой шанке?
— Да, пан атаман.
— Сюда его, Артем!
— Слушаю, пан атаман.
— Сотник Сурина! — весело обратился Капуста к человеку в сермяге, который, пойдя, плотно закрыл за собою дверь.
— Челом, пан атаман.
— Челом тебе, рыцарь. Со щитом или...
— Со щптом! — отозвался поспешно Сурина, сбрасывая на лавку сермягу и шапку и садясь напротив Капусты,
— Что, добрые щуки в сеть попали?
— Есть и караси и плотва, а одна щука, видать, старая, зубастая,— Сурина довольпо потирал руки,
— В каком пруду?
— В корчме «Золотой петух».
Капуста присвистнул.
— Ишь как!
— Пришлось и Онисима и Катрю уж заодно...
— А этих выпусти!
Сотиик удивленно поднял брови, но, зная, что Капусту переспрашивать не следует, согласился.
— Слушаю пана атамана,
— Кто же щука? Уж не Адам ли Виниус?
— А разрази меня громом, он! — подскочил на лавке Сурина,— Да откуда же...— и снова прикусил язык,
— Сотник Сурина, пятый год как мы с тобой колдуем, а все не избавился от этой привычки — откуда да почему... Так надо — и все. Что ж он?
— Брыкался. Я, мол, особа неприкосновенная. Я даже королю свойскому известен как славный негоциант, мне продают, я покупаю... Гармаш в ноги повалился. Сидит мокрый, трясется в лихорадке. Золото обещал, лпшь бы выпустил. А главное, пан атаман,— ожидали они третьего...
— А этот откуда должен прибыть? — спросил Капуста, щуря глаз.
Сурина, довольный, с торжеством поглядел на атамана. Значит, и он не все знает! Но недолго радовался Сурина. Капуста, отворотясь к темному окну, тихо проговорил:
— Вальтер Функе прибудет из Кафы. О чем говорено между Виниусом и Гармашом, расскажет Катря. Ступай в каменицу, и пусть тотчас придет сюда Катря, а Онисим пускай в корчму идет.
Сурина поднялся.
Капуста протянул ему руку и тоже встал.
— Завертелось колесо,— тихо сказал он.— Похвалит тебя гетман, сотник Сурина. Быть тебе полковым есаулом.
Сурина раскраснелся и благодарно пожал руку атаману.
— Завертелось колесо...— повторил Капуста, когда в длинных сенях дома городового атамана растаяли твердые шаги Сурины.
Вертелось колесо. Кого столкнет с дороги своей, кого сомнет, наедет внезапно — искалечит. Кто только испугом отделается, а кому доля сулит распрощаться с жизнью. Но колесо вертелось, и Капуста теперь в Чигирине хорошо видел тех, кто пустил его, это колесо, в дальнюю дорогу, кто подталкивал легонько, чуть только замедлялся его бег, поддерживал, когда оно, наскочив на кочку, готово было упасть.
Прищуря глаза, смотрел Лаврин Капуста в окно, за которым над деревьями сада подымалось утро. По не восход солнца и не отягощенные ветви яблопь видели его глаза. Перед ним были лица тех, кто ткал паутину предательства и мести, кто острил ножи, чтобы с дьявольскою злобой вонзить их в спину Украины, кто недосыпал и недоедал, жпвя одною надеждой — звериным скоком пройти по краю, испепелить всю землю русскую, разрушить ту страшную для них стену, которая выросла перед ними по воле украинцев и русских в январский благословенный день в Переяславе. Он хорошо слышал шипение врагов и хорошо видел злобный блеск их глаз. Те, кто твердил о благородстве и рыцарстве, хвастал своим мужеством и отвагой, были на деле коварными трусами, алчными зверями, которые, как гиены смердящие, рыскали по свету и стремились овладеть всем светом.
— А мы переломаем спицы в вашем колесе,— твердо проговорил Капуста и отошел от окна.
...Через три дия после этого в Посольском приказе в Москве князь Семен Васильевич Прозоровский прочитал грамоту, под которою стояла подпись: «Именем гетмана его царского величества, с войском, Богдана Хмельницкого — Чигиринский городовой атаман Лаврин Капуста».