— А панам-ляхам того и нужно, чтобы мы здесь с ордой сцепились. Нет, пускай уходит. Сейчас она нам не страшна. На всякий случай бери свой полк да еще полк Глуха и идите за ордой неотступно, прямо на спине у нее войдите в Дикое Поле. И дохнуть ей не давайте. Своего онн дождутся. Недолго осталось им ждать. Недолго.
...А через две недели Хмельницкий своею рукой отписал на Москву, царю Алексею Михайловичу, грамоту, в которой благодарил государя от имени всея Малой Руси за освобождение ее от ярма шляхетского. «Избавил ты нас от ига польского,— писал гетман.— Волынь, Покутье, Полесье — давние исконные земли русские — должны быть под рукою твоею. Все земли русские, все люди русские должны быть в одной державе Московской».
Грамоту Хмельницкого отвоз на Москву Силуян Мужиловский.
В тихий субботний вечер, грея руки у огня, Хмельницкий сказал Ганне:
— С ханом говорил под Озерной при всем диване его, потешил душу. За многие неправды, за издевки и обиды отплатил ему. А он должен был сидеть и слушать. Наверное, пальцы кусал, когда мы уехали.
— Да ведь могли опи и что-нибудь худое причинить тебе, Богдан?
— Нет, Ганна, не посмели бы. Во-первых, визирь был аманатом, а во-вторых, не те времена теперь для Крыма...— Подумал и добавил весело: — Да и не только для Крыма. И Варшава, и Стокгольм, и Вена, и в других державах это понимают... Потому и липнут к нам, как мухи на мед... Вот пришла весть — едут в Чигирин послы шведские... Слепцы! Думают к отступничеству склонить! Недалеко видят... А цель у них одна — нам глаза затуманить, поработить и через нашу землю на Москву идти. Не понимают, что мы отныне — одна земля.
7
— Город этот, ненасытный и бездонный омут, кровь нашу пьющий, лежит в удобном для морской торговли месте,— рассказывал в Чигирине осенью пятьдесят пятого года про город Кафу Хмельницкий воеводе князю Семену Васильевичу Прозоровскому.
— И нелюдское сердце онемеет,— говорил печально гетман,— когда увидит, как прощается муж с женой, или мать с дочерью, или же брат с братом, а озверелые татары бесчестят жен на глазах мужей, творят тысячи злодейств... Поверь мне, боярин, не по доброй воле вынужден был я искать дружбы с ханами да мурзами, есть с ними за одпим столом, пить их кобылье вино, притворяться слепым и глухим, делать вид, будто не замечаю грабежей и насилий, какие чинят они в краю моем. Когда начинал войну против Речи Посполитой, жизнью сына Тимофея рисковал, оставляя его заложником в Бахчисарае. Когда дошла до хана лживая весть, будто меня ляхи одолели, повелел басурманский царь приковать Тимофея к пушке, как пса бешеного... А сколько раз мне самому ханы и мурзы тыкали нож в спину! Однако приходилось терпеть, лишь бы только держать орду при себе, чтобы королю и шляхте не помогала она. При первом удобном случае орда предавала нас, но и верным союзником панов-ляхов перестала быть. Пленников, захваченных в нашей земле, татары в Кафе продают купцам в вечную неволю. Руками наших людей созидает султан свое могущество на водах, то ееть сотни бригантин и галер, стругов и челнов. Потоцкий, зверь лютый, упоминки хану начал выплачивать не злотыми, а нашими людьми православными. Да ведомо мне — и своих католиков посполитых не жалеет...
Гетман отпихнул от себя пергаментный свиток, На нем усердными писцами Лаврина Капусты было помечено, сколько посполитых, мещан и работных цеховых людей захватили жолнеры Станислава Потоцкого в полон и отдали за Перекоп, в неволю татарским мурзам.
— Как такое стерпеть? — Хмельницкий встал и, наклонясь над столом, продолжал горячо: — Посылал своих людей за Перекоп, стращал мурз, а они только руками раз-подят: мол, не брали ясыря и не знаем ничего. А мие доподлинно известно — согнали в Кафу множество людей наших с Побужья, и всем этим обязаны мы родовитой шляхте...
— Дай время,— сказал Прозоровский,— и до Крыма доберемся. Русский человек выжидать может. Мы твердо стоим на земле. Обеими ногами. Твое умение держать татар и турок в узде сам государь хвалил гораздо...
Хмельницкий пылко воскликнул:
— Узрел государь наш мои старания! Одним живу, боярин,— увидеть земли наши свободными от панов польских и басурманов, от шведекпх завоевателей и трансильванских разбойников. Смотри, какого беспокойства задали мы многим королевствам, когда воссоединились!
Гетман засмеялся и, снова садясь в кресло, продолжал:
— Такого Переяслав натворил, что сам папа забыл о спасении гроба господня, с султаном начал брататься, а цесарь Фердинанд, который Людовика французского несмышленышем обзывал, нарек его ныне возлюбленным братом...
— Не хотят видеть русских людей в полной силе, от века смотрят на нас как на скот,— спокойно проговорил Прозоровский,— но сила наша крепка. Может, и придется нам кое в чем уступить, может, и с королем и сенаторами иную речь поведем...
Хмельницкий насторожился. Прозоровский заметил, как сделалось строже лицо гетмана, и, коснувшись его руки, которая сжимала пергаментный свиток, сердечно проговорил:
— Живи поляки в пределах своего королевства — нам от того какой вред? А если задумали край русский покорить себе, ругаться над людьми нашими — на это не будет нм воли никогда. Рада в Переяславе наши судьбы объединила, путь у нас, гетман, отныне един, это теперь все державы и народы знают доподлинно, и будь уверен и в надежде крепок — с этих пор история наша едина. Тревогу свою оставь.
— Истинны слова твои, пан князь,— тихо сказал Хмельницкий, когда Прозоровский замолчал, вытирая лицо пестрым, вышитым платком,— разумно говоришь. Правда твоя. Пожелай я — мог бы испепелить всю Речь Посполитую, поднял бы всю чернь против короля,— но ведь я не сделал этого. Говорил сенаторам и шляхте: сидите за Вислой, не лезьте на наши земли...
— При случае грозился и за Вислой их добыть,— с улыбкой напомнил Прозоровский.
— Если их не припугнуть — на голову сядут,— признался Хмельницкий.— Только искренний мой совет, пан князь: польским панам не верь, послам их не верь; польская шляхта зло умышляет против державы нашей, а чернь, известно, она бы с нами в союзе всегда была...
— Не с нами, гетман, а с чернью нашею,— заметил Прозоровский.
Хмельницкий пристально поглядел в глаза князю, улыбнулся и сказал:
— Неужто и ты, князь, поверил россказням, будто бы Хмель только за чернь стоит, а сам он — против панов? Я за край родной, а в краю не только чернь, по и люди других состояний и положения. За край родной, за волю его, за веру, за то, чтобы мы сами хозяйничали на своей отцовской земле, без чужаков и побродяг иноземных,— вот моя заветная мечта, ее хочу осуществить.
Прозоровский, поблескивая стеклами очков, согласно кивал головой, и на его полном лице было написано одобрение словам гетмана,
— В твоем уме и дальновидности я никогда не сомневался, гетман, и все разумные государственные люди на Москве — твои друзья и братья.
— Великое тебе спасибо,— Хмельницкий пожал узкую жилистую рулу Прозоровского.
...Сердечная и важная беседа была у Хмельницкого с Прозоровским в этот осенипй вечер в Чигнриие. Князь Семен Васильевич Прозоровский не жалел, что по такой распутице отправился в дальнюю дорогу — из-под Вильны в Чпгнрнн. Наеднне переговорили они с Хмельницким, и теперь Прозоровский был еще более уверен в добрых и дальновидных замыслах гетмана. Никто из старшины не знал, о чем беседовали князь и гетман. Когда на следующий день Хмельницкий пригласил на обед полковников и генерального писари, празднуя пребывание в Чигирине высокого гостя, то о делах государственных речи но было.
Только Лаврину Капусте гетман после отъезда киязя Прозоровского сказал:
— Свейских послов принимать с почетом, соответственно их чину. Малюгу, если прибудет с ними, оставить здесь и отправить на Москву, к князю Прозоровскому, дабы обо всем доложил лично. В грамотах о том ни слова не писать. Понял?
Капуста молча кивнул головой.
— Списки отданных в ясырь жолнерами Потоцкого береги. Хану еще раз отпиши, чтобы всех людей наших возвратил из Кафы. А пока что торговых людей татарских за Перекоп не пускать. Чтобы почувствовали, аспиды. Людям же нашим, которые в неволю попали, придется потерпеть. Упорство у наших людей железное, по только голыми руками, а и мечами его не сломишь,— задумчиво добавил Хмельницкий.