Несколько минут, растянувшихся, казалось, слишком надолго, в палате стояло напряженное молчание.
Первым нарушил его Густав Белке:
— Господа бояре! С этими делами мы не ознакомлены и о ннх будем спрашивать нашего канцлера господина Оксеншерну. А теперь позвольте спросить вас о таком: во многих краях ходит молва, что царь Московский хочет идти на наше королевство войной,— правдивы ли такие толки?
— Если такая молва ходит, то ее ширят люди, которые зло умышляют против нашей державы. А что ваш король неправду чинит нашему царству, сие все видят и знают. Почто к нашим подданным на Малую Русь шлет своих комиссаров? Почто подговаривает их отступиться от Москвы?
Комиссары молчали. Неудачно окончился и второй день переговоров.
Через несколько дней шведские послы званы были на обед к князю Куракину. Но за обедом о государевых пли королевских делах говорено не было. И тогда еще яснее стало послам: ожидать подтверждения Столбовского мира — дело эфемерное, а что на обед званы — сие ради церемонии только.
В мае месяце одиннадцатого дня Густав Белке прибыл в Посольский приказ собственною персоной, без предупреждения, и думному дьяку Алмазу Иванову с возмущением заявил:
— Запрещают нам, послам великим и чрезвычайным, свободно ходить в город, а паче того — в Немецкую слободу, людей наших и слуг содержат на нашем дворе, как пленных, со двора не выпускают больше, чем четырех человек разом, не дозволяют ходить со шпагами, а о том, какой нам дали прокорм и содержание, никто не говорит!
Алмаз Иванов, почтительно кланяясь, обещал сказать боярам о таких неправдах, и пусть посол будет спокоен: если чья вина обнаружится, таковые лица будут наказаны.
Боярин князь Семен Васильевич Прозоровский выслушал от Алмаза Иванова про жалобу комиссара шведского, блеснул очками, повелел:
— Корму пускай будет им менее против прежнего,— Заметил, что дьяк хочет возразить. Повторил: — Менее против прежнего! Понял?
Алмаз Иванов кивнул головой.
— То-то же! А свободно ходить им не нужно, особливо в Немецкую слободу. Шпионов и лазутчиков расплодили в великом числе, теперь норовят, как бы с ними встретиться.
Пятнадцатого мая царь выбыл из Москвы к войску. Большой полк под началом Петра Потемкина выступил к берегам Финского залива.
Семнадцатого мая в Посольском приказе, в Большой думной палате, в присутствии великих бояр Ордын-Нащокина, Одоевского, Трубецкого, Пушкина, Ромодановского и Куракина да думных дьяков Лариона Лопухина и Алмаза Иванова князь Семен Васильевич Прозоровский сказал высоким комиссарам и чрезвычайным послам короля шведского:
— Поелику Столбовский мир нарушен королем Карлусом и на наших ратных людей на Литве и в Речи Посполитой, где они стоят постоем, учинены наезды; поелику король Карлус взял под свою руку изменника Радзивилла и именует оного гетманом литовским, когда такого гетманства нет; поелику король Карлус подговаривает наших подданных на Малой Руси отступиться от своей присяги; поелику король Карлус пишет грамоты султану турецкому, направляя оного на войну против нашего царства,— сие значит, что он нам не друг и государю нашему не возлюбленный брат, как о том пишет в своих грамотах. А все вышереченное свидетельствует, что король Карлус против нас двояко мыслит, клятву и обещания своих предшественников, королей свейских, иарушил, а потому миру меж нашими державами не быть, пока все перечисленные неправды не будут надлежащим образом заглажены.
... В тот же вечер Ордын-Нащокин и Прозоровский долго беседовали с послом гетмана Хмельницкого, полковником Силуяном Мужиловским, а после беседы этой был Мужиловский зван на ужин к князю Прозоровскому.
Когда уже гораздо выпито было доброго меда и разных настоянных на кореньях водок, Мужиловский заговорил откровеннее:
— Среди старшины нашей великое опасение, как бы король польский и шляхта не подговорили государя отступиться от Украины.
— Господин полковник! Неужто твой разум, который я высоко уважаю, может хотя бы в малом поверить таким воровским словам?
Прозоровский в расстегнутом на груди камзоле зашагал по покоям, ярко освещенным пятисвечниками.
— Прими во внимание — слова сии выдуманы самою шляхтой, чтобы смутить старшину и гетмана, чтобы сомнения посеять в ваших сердцах. Такому не быть никогда, пока стоит на свете Москва. А Москва будет стоять вечно, ибо вечен наш народ русский.
Горячие слова боярина воодушевили Мужиловского.
— Истину глаголешь, Семен Васильевич! Шляхта из кожи лезет, добиваясь неправды великой. Но гетман ее хорошо знает, его шляхта но обманет!
— За гетмана я спокоен. Разум у него великий. он от своего никогда не отступится. А вот что касается старшины вашей, то ради своей выгоды могут иные и на измену пойти...
— Семен Васильевич! Что могут сделать один, или два, или даже пускай десять человек из старшины? Весь народ твердо держится переяславских статей.
— Хорошие слова. Справедливые. А что касается народа, то нужно нам с тобою, полковник, как людям державным, правде в глаза заглянуть. И у нас и у вас многие люди простого звания в войне этой против неправды, за волю русскую и веру, вбили себе в голову, будто могут во всех правах сравняться с людьми зажиточными. Однако не смердам государевы дела вершить дано! Посему, когда войне конец придет, придется вам со своею чернью поговорить...— засмеялся Прозоровский.— Неповиновения и своеволия в ней ныне столько, что и не сочтешь.
— А у нас, пан князь, после того как множество посполитых пошло в казаки, как удержать их в давней покорности? Только себя оберегай: того и гляди, снова чернь за косы да за колья возьмется, а то и мушкеты да сабли из земли выкопает. Многие оружие зарывают в землю на всякий случай — может, понадобится. А воюет чернь изрядно, ничего не скажешь,— храбро и отважно.
— За свою землю, за державу свою воюет,— отозвался Прозоровский. — Храбрее наших, русских людей в свете не найти,— гордо добавил он. Задумчиво поглядывая в темное окно, проговорил, растягивая слова: — Может, и вправду годилось бы поослабить своевольство, чтобы больше закон державный действовал, а не воля отдельного дворянина...
— Гетман того же держится...— сказал Мужиловский.
— Сие дело нелегкое,— признался Прозоровский.
...В Чигирине, выслушав от Мужиловского отчет о его пребывании в Москве и о беседе с князем Прозоровским, Хмельницкий долго молчал и заговорил, к удивлению Мужиловского, не о шведских послах и не о польских комиссарах, которые уже прибыли и теперь сидели под Вильной, ведя переговоры с царскими комиссарами о перемирии.
— Слова Прозоровского о людях простого звания дальновидны и разумны. Ты взгляни, Силуян, на наш край. Подумай — как наши посполитые свое дело справляют и в войне и в мире? Кто-нибудь из старшины польстится на польские или свейские упомипки, а людям, которых большинство в нашем крае, черни посполитой, эти обещания — прошлогодняя трава. А вот как придется реестр составлять, что тогда делать буду?
И Силуян Мужиловский понял — не его спрашивает о том гетман, а себя. Так и не услыхал ответа.
9
В горнице запахло любистком. Хмельницкий оглянулся через плечо. За окном, положив руки на подоконник, стояла Ганна. Она держала в руке пучок любистка и улыбалась ему.
— Что, казачка? — спросил ее с улыбкой, заглядывая в большие, глубокие глаза, глядевшие на него внимательно и, казалось, испытующе.
— Почто Юрася из Киева велел забрать? Пусть бы учился у могилянцев. Для него же лучше. А тут...— Замолчала и печально отвела взгляд.
— Что тут?
— Сам знаешь, снова Выговский да еще тот Лесницкий миргородский начнут свое. Крадут они у тебя сына, на твоих глазах ломают...
Хмельницкий хмуро взглянул на Ганну. Но она не замолчала. Продолжала еще настойчивее:
— Если хочешь, чтобы он на тебя похож был, то от этих панов сына своего держи подальше.
Вздохнула и отошла от окна.
— Ганна! — позвал он тихо.— Ганна!
Но она уже была далеко. Он долго глядел в сад, где качали ветвями развесистые яблони и вишни, и печальные мысли все осаждали и тревожили его.