— Челом тебе, Иван! — громко сказал Хмельницкий и поклонился мертвому полковнику до земли.
— Братик мой... — прошептала Ганна и упала на грудь брату.
Хмельницкий увидел, как мелко задрожали плечи Ганны. Богун хотел помочь ей, но Хмельницкий движением руки остановил его.
Тихо и грустно было в большой палате корсунского полковника, в той палате, где когда-то Ганна Золотаренко смело и честно взглянула в глаза гетману Хмельницкому.
«Зачем ты так нелепо ушел от нас?» — подумал Хмельницкий. — Кому нужен был этот поединок? Снова шляхта по-иезуитски поступила».
Из рассказа есаула Тронька, который привез в Чигирин эту страшную весть, знал Хмельницкий, как все произошло. Казалось, своими глазами видел то утро и то поле битвы под стенами Вильны. Вот он, Иван, на свое гнедом коне принимает вылов польского забияки. Без кольчуги и забрала, на глазах у всего войска, выезжает он на поединок. Десятки тысяч людей вышли из окопов поглядеть, как славный казацкий полковник будет биться с польским полковником. Могучим и уверенным ударом выбил саблю из рук поляка Золотаренко и, не давая ему опомниться, ударом плашмя по плечу выбил противника из седла. Не хотел Золотаренко убивать врага, который вышел с ним состязаться один на один. Но враг по-иному мыслил. И когда Золотаренко, спешившись, хотел помочь ему подняться, тот выхватил из-под плаща пистоль и выстрелил Золотаренку в грудь.
— Рано ты ушел, Иван,— тихо повторяет гетман, и эти горькие слова его слышат Богун и Капуста, стоящие рядом.
— Вот кто мог бы быть моим преемником,— сказал ночью Ганне Хмельницкий, когда она сидела рядом с ним на скамье перед телом брата.
На заре прибыл воевода стрелецкий Артамон Матвеев со стольниками Троекуровым, Милославским и Морозовым.
Войдя в покой, они все низко поклонились гробу с прахом наказного гетмана, и Артамон Матвеев, расправляя плечи, произнес:
— Земно кланяемся тебе, наказной гетман, жалованный царскою милостью наследственным боярством. Храбрость твоя, отвага и разум вечной хвалы достойны.
Еще раз поклонились воеводы и стольники. Печально заиграли музыканты. Зазвонили колокола в церквах.
— Не тужи, гетман,— говорил Матвеев Хмельницкому после похорон. — Утратил ты верную руку, но весь народ твой тебе рука ныне. Сам о том знаешь.
— Одним утешаюсь,— проговорил Хмельницкий,— если и мне суждено уже собираться в дорогу, из которой нет возврата, оставляю родной край не в сиротстве.
— Твои труды ради освобождения родного края никогда не забудутся. Никогда не забудет этого, уверен будь не токмо Малая Русь, но вся Великая Русь и Белая Русь. Ты своего отвагой и разумом державным являешь пример служения матери-отчизне.
— Спасибо тебе, воевода,— растроганно ответил Хмельницкий, низко наклонив голову, и крепко пожал руку Артамону Матвееву.
10
Уже второй месяц недуг грыз Хмельницкого. Возникнув неожиданно, как и всякое несчастье, он приковал его к постели, наполнил недавно еще упругие и подвижные мускулы отвратительной слабостью, затуманил взор, сжимал безжалостною костлявою рукой сердце, не давал дышать.
Все раздражало. И то, что ходили в прихожей на цыпочках, что доносился оттуда монотонный, непрестанный шепот, что, входя в его опочивальню, домашние и старшина прежде всего справлялись о его здоровье, избегали говорить о казацких делах, старались своими неуместными рассказами развлечь его. А ему все это казалось детскою забавой и только. Еще больше наполнялось гневом больное сердце, и не хотелось уже ни говорить, ни глядеть ни на кого. Отворачивался к стене и в тысячный или в десятитысячный раз разглядывал алые розы, вытканные умелою рукой на голубом фоне ковра. Их было шестнадцать, и это число казалось ему добрым знаком, потому что числил под своего булавой шестнадцать полков. Но увидит ли он снова эти полки выстроенными в поле, услышит ли над головой шелест бунчуков и знамен, звонкие удары тулумбасов, победные трубы?.. Эти мысли только терзали сердце.
Ганна неотступно сидела в головах. Приносила питье и еду. Она-то не старалась развлекать. Глядела ему в глаза вдумчиво и ясно. И этот взгляд ее был краспоречнвее слов. И точно так же она читала в его глазах. И так, молча глядя друг другу в глаза, беседовали они и долгими днями, и бессонными ночами, при неверном мерцании свечей в канделябрах.
Да, Ганна видела все и знала все. Ои в этом был глубоко убежден. И оттого, что она знала всю непреодолимую, как он думал, силу его недуга, можно было откровенно, без всяких опасений, вести с ней эту немалую беседу.
И правда, Ганна видела, как с каждым днем тают силы Хмельницкого. Точпо кто-то положил ему на плечи тяжкую ношу и надломил их. Порою, поднявшись с постели, он по целым часам сидел в кресле, молчаливый и сосредоточенный, уставл вперед суровый взгляд.
Лаврин Капуста привез из Киева трех врачей.
Иоганн Белоу, Яков Курц и Богуш Балабан — все трое точно одной матери дети. на диво похожи друг на друга. Невысокого роста, в черных суконных кафтанах и туфлях козловой кожи, они появились перед гетманом однажды осенним днем, как три колдуна. Не обращая внимания на его неудовольствие, начали щупать ему живот, грудь, мяли суставы, выстукивали холодными пальцами спину, прижимали к сердцу каждый по очереди ухо, заглядывали в рот, старались, ухватив кончик языка, заглянуть глубже в горло, а потом лопотали между собой по-латыни.
Хмельницкий, закрыв глаза, впервые за все эти долгие дни и ночи усмехнулся. Он понимал каждое слово, сказанное врачами, и его смешила напыщенность, звучавшая в их пронзительных голосах.
Врачи вышли, и он услыхал, как Капуста за дверью обстоятельно и подробно расспрашивает их, а они, точно обрадовавшись, заговорили все сразу.
Потом Капуста сидел возле Хмельницкого и успокоительно говорил:
— Лекари, пан гетман, знаменитые. Вон тот, низенький...
— Они все трое низенькие...
Тогда Капуста принялся объяснять ннане:
— Тот, что сидел по правую руку от тебя, пан гетман...
— А они все время менялись, прыгали вокруг меня, как блохи...
Капуста засмеялся:
— Видно, тебе полегчало, слава богу!
— Уж не от лекарей ли? Они таки хорошо мне живот намяли.
— Так вот, самый знающий из них — рыжий итальянец...
— Ишь ты, а я всю жизнь думал, что итальянцы черные,— пошутил Хмельницкий.
Капуста поднял на него вопросительный взгляд.
— Ну, ну, рассказывай, не буду перебивать.
Вошла Ганна. Спросила озабоченно у Хмельницкого:
— Что сказали?
— А вот его спроси,— указал Хмельницкий рукой на Капусту.
Итальянец Иоганн Белоу утверждает, что это недуг сердца, вследствие заболевания в печени и почках, и прописал тебе, гетман, питье, которое должен ты употреблять трижды на день. Так уж ты, панн гетманова, понаблюдай. Ведь знаешь, как пан гетман следит за собой!.. — Капуста укоризненно поглядел на Хмельницкого.
— Буду пить,— согласился Хмельницкий,— если нужно, так и четыре раза на день. Только ты говоришь: знающий лекарь, итальянец, а я думаю — мошенник. Не бывает итальянцев по имени Иоганн Белоу.
— Пан гетман! — воскликнул Капуста. — У него аптека в Киеве, на Подоле, она считается лучшей в крае нашем. Ты уж мне поверь — прежде чем привезти его и прочих эскулапов, я о них справился надлежащим образом,
— Верю, Лаврин. А теперь скажи — комиссары польские здесь?
— Здесь.
— Бенёвский и Евлашевский?
— Да, пан гетман.
— Да оставь ты это «пан, пан»,— не на раде мы с тобой! Для комиссаров, известно, вольготнее не со мной переговоры вести.
— Знают, что ты заболел...
— Радуются: помру скоро — легче тогда обмануть старшину.
— Богдан! — горестно воскликнула Ганна.
— Молчи. Мне спорить трудно. Скажи, Лаврин, нынче какой день?
— Четверг,— с тревогой ответила Ганна.
— Спасибо, казачка, а то завалялся, обленился и счета дням не знаю. Так вот, Лаврин, скажи комиссарам — в субботу буду говорить с ними.
— Стоит ли тебе...