Беря сына с собой в поход на Червонную Русь, думал Хмельницкий, что укрепит в его сердце мужество и отвагу. Ошибся. Юрась все больше в сторону глядел. Будто не при родном отце ходил в поход, а чужому человеку должен был подчиняться, не по сердцу это было Хмельницкому. Старшина полковая и генеральная хорошо видела — попытка гетмана ни к чему не привела. В гетманском шатре Юрась сидел всегда как чужой. Глазами, казалось бы, внимательно следил за происходящим, но видно было — иное в мыслях у молодого гетманича.
Богун, Пушкарь, Томиленко только руками разводили. Трудно поверить, что это сын Хмельницкого, Не раз полковники меж собой толковали о нем. Вынуждены были прийти к одной мысли:
— Не будет из Юрася гетмана.
Мартын Пушкарь сказал под хмельком:
— До гетманской булавы еще треба головы.
Слова Пушкаря дошли до уха гетмана. Помрачнел лицом. Горькая правда была в тех словах. Но разве мог из-за этого проникнуться гневом к Мартыну Пушкарю? Принес их, слова эти, Выговский. Гетман заметил — передал их не без удовольствия.
Что было делать? Не раз Хмельницкий, укоризненно беседуя сам с собою, решал: сын-неудачник — наказание ему за старые грехи, Ганна последнее время и не вспоминала уже про Юрася.
Когда случай помог избавиться от монаха Кекеролиса, Юрасю пришелся по душе миргородский полковник Григорий Лесницкий. Слово Лесницкого — закон. Даже в гости к полковнику в Миргород ездил Юрась.
Встречали молодого гетманича торжественно, точно он держал уже в руках булаву гетманскую. От городских ворот и до самого замка полковничьего устлали дорогу ало-бархатными коврами, трубили в рога, трубили в трубы, стреляли из пушек, Дивчата в плисовых безрукавках, с венками цветов на голове поднесли на серебряном блюде хлеб-соль. Плоское лицо Юрася краснело от удовольствия, в глубоко посаженных под низким лбом глазах играли огоньки. Пани Лесницкая низко кланялась гетманичу. Полковник хватски пристукивал каблуками, казаки кричали «слава» так, что в ушах звенело, голова кружилась. А еще больше кружилась она от тех речей, какие велись в полковничьих покоях.
Среди беспорядочных пьяных возгласов, звона кубков из драгоценного венецианского стекла, веселого звяканья шпор молодцов-плясунов, отбивавших на устланном коврами полу лихой гопак, трезво звучали слова Григория Лесницкого. Склонив голову, внимательно слушал его Юрась,
— Батько твой, пан гетманич, скажу чистосердечно,— крутого нрава. Многие из высшей старшины сердце имеют на него. Но он уже стар, болен, не за горами время, когда тебе гетманскую булаву в руки взять придется. Скажу по правде, как искренний твой слуга и приятель, то, чего не скажу твоей мачехе. Ты это пойми. Ее руку разве что один только Мартын Пушкарь да еще Богун держат. Всем ведомо — хотела на место гетмана посадить брата своего Ивана. Хорошо, что смерть его прибрала. А то бы не миновать нам беды тогда, да вряд ли и твоя голова удержалась бы на плечах...
Лесницкий взглянул пытливо на Юрася. Тот смешался, втянул голову в костлявые, узкие плечи. Злыми огоньками зажглись глаза. Этого и нужно было полковнику. Настойчиво продолжал:
— Держись нас — меня и Выговского. Мы тебе помога и в трудную и в хорошую минуту. Знаем доподлинно — не хочет тебе отец булаву отдавать. Но сие противоестественно. Кому же еще быть по нем гетманом, как не тебе? И еще запомни, пан гетманич: черни воли не давай. Батько ей слишком потакает. Ею и держится супротив заможной старшины. Не будь черни, жили бы мы в согласии с королем. Разве худо нам было в Речи Посполитой! Ты подумай, какого почета достигли при ней Вишневецкий Ерема или Адам Кисель... Станешь гетманом, тогда сможешь сделать так, чтобы вольготнее было старшине.
У Юрася от слов Григория Лесницкого голова совсем закружилась. Не спал всю ночь. Все звучал над ухом льстивый, искушающий голос миргородского полковника. Что ж, видно, вправду быть ему гетманом. Не мачехе же отдаст отец булаву. А стать гетманом Юрасто хотелось. Еще говорил ему Лесницкий, что русский царь и бояре не хотят его избрания. «Будут перечить—поддамся королю»,— дерзко подумал Юрась, и сам испугался этой мысли, словно вырос с ним рядом отец и заглянул в глаза ему своим пронзительным, суровым взглядом. Перекрестился дрожащею рукой Юрась, стал читать вслух «Отче наш».
Тревожно было у него на сердце, когда возвращался из Миргорода в Чигирин.
Позже, в Чигирине, гетман сказал Лесницкому укоризненно:
— Почто сыну негодные мысли, лживые втолковываешь? Голова у него и без того слабая. Гляди, полковник, как бы ты за это не поплатился...
Григорий Лесницкий побледнел. Мелькнула мысль: кто разболтал? Ведь, казалось бы, все свои люди гуляли тогда в Миргороде? Но выходило, и среди своих были уши Лаврина Капусты.
И тот же вечер, ужиная у Выговского, Лесницкий жаловался:
— Подозрительность гетмана уже но знает предела. Всех нас подозревает в злых умыслах. Разве такое слыхано?
— Ты брось! — резко оборвал полковника Выговский.— Со мною в жмурки играть нечего. Осторожен будь. А то когда еще Хмельницкий богу душу отдаст, а тебе успеет голову отсечь.
— Если мне, так и тебе! — гневио возразил Лесницкий.— Что запугиваешь?
— Не запугиваю, а предостерегаю. Земля колышется под ногами. Подумай только, что делается! Все усилия мои напрасны. Иезуиты ничего не могут поделать! Шведов обвел Хмельницкий вокруг пальца. Бояре московские наветов на него и слушать не хотят. Бутурлин верит, а Прозоровский, Ордын-Нащокин не верят, смеются. Опасаюсь, как бы не передали все Хмельницкому.
Лесницкий, наливая себе вина, успокоил Выговского:
— Не волнуйся. Недуг крепко точит гетмана. Ты приглядись к нему получше, увидишь — не жить ему долго.
— А тогда? — вырвалось у Выговского.
— Что ж тогда! — Лесницкий выпил вино, облизал губы, сказал с усмешкой: — Быть тебе гетманом, а мне генеральным писарем.
— С Варшавой сговоримся — конец тогда Переяславскому договору! — воскликнул Выговский. Помолчал немного и тихо сказал: — Капусту нужно было бы убрать.
— Да, да,— согласился Лесницкий,— зажился он на этом свете.
— Ястрембский тут... — почти прошептал Выговский.
Деланное спокойствие Лесницкого при этих словах как рукой сняло. Вскочил на ноги, чуть стул не перевернул.
— Когда прибыл?
— Вчера,
— Что говорит?
— Только Хмельницкого не станет — еще какое-то время придется нам поиграться с Москвой, чтобы чернь сразу не разобрала, что и куда; к тому же — мирный договор с царем Речь Посполитая сразу нарушить не сможет. Потом созовем раду, постановим отказаться от Переяславского договора и перейти в подданство королю Речи Посполитой.
— Ой, на раде ничего не выйдет! Не будут казаки кричать за короля, не захотят от Москвы отступиться. Смотри, как бы наши головы не полетели...
— А на раду, пан Лесницкий, соберем верных нам людей. Лишь бы только радный круг был. Сотников и есаулов найдем, а чернь и на пушечный выстрел не подпустим. Сделаем это тогда, когда королевское войско рубеж перейдет.
— С крымским ханом нужно загодя договориться,— заметил Лесницкий.
Выговский кивнул головой.
— Об этом подумал. Визирь Сефер-Кази готов по первому знаку выслать нам орду. Дадим ясыря нм сколько захотят.
— Скорей бы все это! — петерпеливо проговорил Лесницкий.
— Думаешь, я этого не хочу?
— С Тетерей говорил? — спросил Лесницкий, внезапно заподозрив, что именно Тетере обещал Выговский должность генерального писаря.— У него замыслы широкие. Как-то, подвыпивши, хвастал: после Хмеля, мол, только ему гетманствовать...
Выговский презрительно сплюнул под ноги'
— Бахусов питомец. Пьяница. Напрасно надеется.
— А Юрась? А Ганна? — спросил с беспокойством в голосе Лесницкий.
— Юрась — это уж твоя забота. А Ганна что? Баба!
— Разум у нее мужской и воля казачья, о том не забывай,— предостерег Лесницкий.
— От тоски и она может безвременно помереть, когда гетмана не станет...
— А-а-а... — вроде бы догадался Лесницкий.— Гетманский ум у тебя, паи Выговский! — восторженно похвалил он генерального ннсаря. — Но только Москва весьма меня беспокоит. Как бы бояре пас не раскусили.