Конь, как бы проникшись нетерпением своего господина, ускорил бег. Капли дождя упали на лицо. Далеко, где-то у края неба, блеснула молния, выхватила из темноты дорогу, темную громаду леса справа, и снова мрак сомкнул свои странные тени вокруг.
Лаврин Капуста тихо запел. В темноту, в глухую безвесть июльской ночи, понеслись слова про славного полковника Морозенка:
Ой, Морозе-Морозенку, ти славний козаче,
За тобою, Морозенку, вся Вкраiна плаче...
Конь вдруг бешено метнулся в сторону, что-то темное выскочило из-под копыт, с хрипом покатилось с дороги. Капуста насторожился, дернул поводья, заставляя коня держаться дороги, напряженно вглядывался вперед.
Вскоре Лаврин Капуста остановил коня перед невысокими воротами с деревянной башенкой, над которой качался фонарь, бросая полосу желтоватого света на утоптанную землю.
Капуста, не сходя с коня, позвал:
— Чабрец!
Мгновенно, точно его голоса ожидали, отворились ворота, и в растворе их, держа фонарь на уровне лица, появился сам Чабрец, мешковатый человек в длиннополом кафтане.
— Земной поклон вашей милости! — заговорил Чабрец, пряча лицо от пытливого взгляда Капусты.
Городовой атаман въехал во двор, сошел с коня и бросил поводья на руки Чабрецу. Не сказав ему больше ни слова, Лаврин Капуста знакомым путем прошел в корчму. Он решительно толкнул дверь и переступил порог. В глаза ударил ярким свет двух пятисвечников на прилавке, по правую сторону от которого Капуста, прищурив глаза, сразу разглядел согбенную фигуру монаха в островерхой скуфейке. Больше в корчме никого не было. Положив руку на пистоль, Лаврин Капуста подошел к столу, смерил фигуру монаха испытующим взглядом, усмехнулся и сел напротив него на скамью.
Рядом с прилавком скрипнула низенькая дверца, появился Чабрец с подносом в руках, подошел к столу и безмолвно поставил перед Капустой графин меда и высокую серебряную чарку, из которой всегда пил городовой атаман, когда ему случалось бывать в корчме «Меч и сабля».
Чабрец постоял минуту, ожидая, не пожелает ли еще чего-нибудь городовой атаман, но Капуста не обращал на него внимания; тогда он повернулся и отошел к прилавку. Недолго задержавшись возле него и что-то пробормотав себе под нос, корчмарь исчез в тех же дверях, из которых появился с подносом в руке.
Лаврин Капуста улыбнулся и не стал действовать так, как указано было в таинственном письме к нему. он поймал на себе тревожный взгляд монаха и все еще с улыбкой спросил:
— Так о чем должен пан сообщить мне?
В этот миг за спиной его прозвучали быстрые шаги, и, не успев опомниться, он почувствовал, как что-то острое вонзилось ему в спину. От неожиданной боли Капуста застонал. Через силу повернул голову назад, и последнее, что уловил он угасающим взглядом, было перекошенное страхом и злобой лицо Чабреца.
Когда монах в скуфейке вцепился своими когтистыми пальцами в горло Лаврину Капусте и начал душить его, повалив на пол, он уже ничего не чувствовал и не видел, только с присвистом вырывалась из-под кинжала кровь, ударяя вверх тонкой струйкой.
И не слышал Лаврин Капуста, как над его мертвым телом заговорило несколько человек, разом вбежавших в корчму, как Чабрец, вытирая окровавленные дрожащие руки, повторял без конца, обращаясь к высокому человеку, завернувшемуся в плащ:
— Он прибыл без охраны, милостивый пан, без охраны... Нужно скорей его зарыть... Скорей нужно... Пан генеральный писарь! Скорей... Не надо мешкать! Ведь я управился мигом! Нужно...
— Что нужно, мы сами хорошо знаем,— отозвался человек в плаще и, обращаясь к мопаху, спросил по-латыни: — Что дальше делать, паи Ястрембский?
Монах, подняв руку к низкому потолку корчмы, сказал!
— Как велено святым орденом.
Чабрец, разинув свой лягушачий рот, прижался мокрою спиной к стене. Уже чужими глазами смотрел он на свою корчму. Пес с ней! Через час он будет далеко от-сюда. Охранная грамота от генерального писаря на имя купца Самойленко лежит у него за пазухой, двадцать тысяч талеров, полученные вчера от иезуитов, хорошо зашиты в пояс. В Немирово, в монастыре доминиканцев, он получит вторую половину — еще двадцать тысяч. Что ни говори, а иезуиты хорошо платят! Он кинул исподлобья взгляд на Выговского и подумал: «Хотелось бы знать: а сколько получает от них паи генеральный?» Выговский, откинув плащ, поманил пальцем Цыбенка, который с пистолем в руке стоял у дверей. Он шепнул ему несколько слов на ухо, и тот, понимающе кивнув головой, позвал за собой Чабреца к выходу.
Выговский присел на краешек скамьи, тревожно поглядывая на Ястрембского. Он, казалось, прислушивался к тому, что происходит за дверью, и когда оттуда до-несся выстрел, вскочил на ноги.
— Пугливы стали, пан генеральный писарь! — язвительно процедил сквозь зубы Ястрембский.
В дверях появился Цыбенко с дымящимся пистолетом в руке.
— Все, ваша милость,— хрипло проговорил он.
Ястрембский подошел к Выговскому, положил костлявую руку ему на плечо и сказал:
— Теперь, пан Выговский, путь к гетманской булаве для вас открыт.
Ои отступил на шаг, давая дорогу Выговскому, и пошел за ним.
Во дворе, у коновязи, испуганно фыркали лошади, били копытами о землю. Конь городового атамана жалобно ржал, точно призывая своего господина. Выговский споткнулся и, выругавшись, должеи был ухватиться рукой за локоть Цыбенка. Спросил Цыбенка:
— Грамоту охранную взял?
— Да, ваша милость,— ответил Цыбенко, подводя лошадей Выговскому и Ястрембскому.
— Деньги не забудь, разыщи! — напомнил Выговский, садясь в седло.
— Возьму, ваша милость.
— И сделай с ним,— он кивнул головой на корчму,— как велено.
— Слушаю, ваша милость.
Цыбенко отворил ворота, и всадники, выехав на шлях, вскоре свернули с него в лес. Потом Цыбенко возвратился в корчму, вынес оттуда Лаврина Капусту и, озираясь, потащил тело из ворот, бросил его поперек дороги, сворачивавшей дугой за буерак,
...Солнце всходило над степью. Багрянец ложился волнами на поле ржи, колыхавшейся при дороге. Лес полнился птичьим пением. В низких оконцах корчмы солнечным блеском заиграл рассвет, Облил лучами продолговатую вывеску, на которой странствующий маляр изобразил меч и саблю в руках у казака.
Со двора корчмы доносилось тревожное ржание коня, точно он все еще звал своего господина и не мог дозваться. На шляху было пустынно. Коршун неведомо откуда вынырнул в небе, закружил низко, высматривая поживу, и вдруг сел на камень при дороге, поводя хищным клювом из стороны в сторону. на опушку выскочил сайгак[28]*. Повел белыми кривыми рогами, потянул желтоватыми ноздрями Воздух, испуганно метнулся в сторону и исчез в чаще, точно и не было его здесь. Коршун взмыл вверх, набирая высоту.
Конский топот нарушил утреннюю тишь.
Из-за леса, куда уходила выгнутая, как сабля, дорога, выехало десятка два верховых. Впереди, на белом коне, под бунчуком, который держал над его головой, откинув руку, один из всадников, ехал Хмельницкий, За ним, на небольшом; отдалении, в четыре ряда, придерживая резвых коней, гарцевала свита. Не дойдя до корчмы, где шлях, круто ломаясь, сползал под гору, конь гетмана встал ка дыбы и захрапел. Поглядев перед собой на дорогу, Хмельницкий вскрикнул. На дороге, у самых копыт копя, лежал навзничь Лаврин Капуста. Хмельницкий соскочил с седла и наклонился над городовым атаманом. Свита спешилась. Генеральный есаул Лученко, опустившись на одно колено, замер рядом с Хмельницким, дрожа всем телом. Приподняв обеими руками голову Лаврина Капусты, Хмельницкий заглянул ему в широко раскрытые, будто стеклянные, глаза.
— Лаврин! — тихо позвал Хмельницкий. — Лаврин! — повторил он.— Как же это так, Лаврин?
Но Лаврин Капуста молчал, и, как показалось Хмельницкому, немой укор застыл в его глазах.
Казаки кинулись в корчму. Лученко поднес к мертвым губам Капусты кварту горелки, будто она могла возвратить ему жизнь. Хмельницкий оттолкнул руку есаула и бережно, как бы опасаясь причинить боль Капусте, начал приподымать его. Тогда рука гетмана, обнимавшая спину Капусты, нащупала рукоять кинжала, и он с силой выдернул его из тела. Лученко подхватил ставшее вдруг тяжелым худощавое тело городового атамана из рук гетмана.