Хмельницкий держал в руках окровавленный кинжал. На белой костяной оправе рукояти он увидел четыре вычеканенные золотом буквы:
«А. М. D. G.».
Как бы четыре самых острых ножа пронзили его сердце. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что означали эти четыре буквы, этот дьяволский клич каинова племени иезуитов! Смочив языком пересохшие губы, Хмельницкий прошептал:
— Ad majorem Dei gloriam!
Вот кто убил Капусту. Убил в спину, воровски, боясь встретиться с ним взглядом. Убил и с умыслом положил на дороге, должно быть желая напомнить этим ему, Хмельницкому, что и его должна постичь такая же доля. Он опустил кинжал в седельную суму и, подняв вместе с казаками Лаврина Капусту, посадил его на своего копя. Конь начал упираться, забил копытами, но гетман прижал конскую морду к груди, шепнул что-то на ухо верному другу, и конь, дрожа всем телом, покорился.
— Лученко, обыскать корчму, землю перерой...— и, уже не слушая, что отвечал есаул, гетман шел отяжелевшими шагами, держа в правой руке шапку, а левою ведя за повод коня, на котором, придерживаемый с обеих сторон казаками, качался в седле мертвый Капуста,
Позади, спешась, шла свита.
Медленно прошел гетман, ведя за повод коня, по улицам Чигирина к гетманской канцелярии. Уже предупрежденная гонцом, выстроилась казацкая стража. Когда вошел во двор, на крепостном валу однажды ударила пушка, салютуя Чигиринскому городовому атаману. Перед крыльцом стояла генеральная старшина, тревожно глядела на гетмана. он не посмотрел ни на кого, не отвечая на низкие поклоны, только прикоснулся губами к бледному лицу Ганны, бережно снял с коня Капусту и вместе с полковниками понес его в покои.
Долго стоял он над скамьей, на которую положили Лаврина. Кто-то уже прнкрыл ему глаза золотыми талерами. Бледное, задумчивое лицо Капусты было сосредоточенно. Что-то похожее на виноватую, стыдливую улыбку застыло на крепко сжатых губах под тонкой черной полоской усов. Будто он прилег только на скамью отдохнуть, и ему даже неловко перед старшиной и перед гетманом за эту мгновенную слабость.
Осторожно подошел к Хмельницкому Лученко, тихо сказав:
— Пришел протопоп Ананий с монахами.
— Зачем? — спросил Хмельницкий, а после, точно догадавшись, махнул рукой, опустился в кресло и, обхватив голову руками, сидел, окаменевший, уставясь глазами в стену.
Так он просидел неподвижно до ночи. В покоях суетились, положили городового атамана в гроб и поставили гроб посреди палаты на стол, покрытый войсковыми знаменами. Горели неровным, мерцающим пламенем свечи. Пахло ладаном, гнусаво читали молитвы попы. Хмельницкий сидел недвижимо, ничего не видел и ничего не слышал. С каждой минутой он ощущал все больше и больше, какое страшное горе постигло его, какое преступление совершили иезуиты.
Ad majorem Dei gloriam! К вящей славе божией! Это они, «вызувиты», за этими лживыми словами скрывали свою подлость, свою злобу, свои злодеяния, коварство и измену. Палачи и выродки! Изуверы и висельники! Людоеды! Ненавистники солнца и жизни! Есть ли на свете такие слова, которыми можно выразить всю подлость этих чудовищ?
Подошла Ганна. Умоляла: «Пойди отдохни немного!» — он и ей ничего не сказал. Точно голоса ее не слышал, точно не видел ее скорбного лица. Почтительно стояли перед ним Мужиловский и Пушкарь, ожидали,— может, взглянет на них? Но он не видел их или не хотел видеть. Разве могли они понять всю страшную силу его нежданной утраты? Разве могли они ощутить все коварство сатанинского отродья иезуитов?
И когда уже настала ночь и медленно опустели покои, остались только попы да казаки-чигиринцы, замершие в головах и ногах городового атамана с обнаженными саблями в руках, он все еще сидел неподвижно в кресле, тяжело опершись локтями на поручни, не отводя налитых кровью глаз от спокойного лица Лаврина Капусты.
Ведь Лаврин шел с ним, плечом к плечу, все эти годы, от Желтых Вод, стремя в стремя шли их кони по полям битвы, из одного ручья пили они горе и радость, одно солнце грело их, одни попутный ветер напрягал их крылья, одну хлеб-соль ели, не было радости у одного, если не было у другого. Кому же, как не Лаврину, мог все потаенное высказать, кому, как не Лаврину, мог доверить то, чего бы и Ганне не доверил? И вот теперь, когда вышел родной край на светлую дорогу, когда был в силе и счастье достиг нутой свободы, Капусту лишили жизни... Кто же виноват? Кто недоглядел? Кто выкопал западню, занес подлую руку свою и воровски вонзил нож в спину? Кто? Кто?
За окнами ветер шуршал листвой. Приносил приторный запах жасмина. Сгибалось, прыгало пламя восковых свеч, и диковинные тени скользили по стенам покоев.
А он все еще вел немую, никому не слышную беседу с Лаврином Капустой, добиваясь от него какой-то правды, какого-то признания. И то, что Лаврин загадочно молчал, только ему одному видимою виноватою улыбкой встречал все его вопросы, рожденные пеперепоснмою мукой, жгло душу, разрывало сердце.
Нет, не заговорит Лаврин, никогда не скажет и слова... Сколько смертей перевидел на своем веку! Сколько побратимов его умирали на его руках! Только недавно схоронил Ивана Золотаренко, человека светлого ума и рыцарской доблести. С честью на ноле битвы погиб Степан Подобайло. А Кривонос, Морозенко, Нечай... Разве они были чужие ему? Но где-то была чуть приметная черта, вовсе невидимая для чужого глаза, между ним и всей этой старшиной. Только Лаврин Капуста всегда был рядом. Лаврин понимал его с полуслова, по глазам угадывал, что нужно делать, и всегда стоял бок о бок, был его десницей, наводящей страх на иезуитское иродово племя.
Ночь кончалась за окоемом, и рассвет победителем поднял свое солнечное знамя над Чигирином, окропил золотым дождем сады и тесовые крыши, осенил бледное лицо Лаврина Капусты медно мерцающим отблеском.
Хмельницкий поднялся с кресла и, ступая короткими шагами, бесшумно подошел к гробу, наклонился над ним и крепко поцеловал в холодные губы Лаврина Капусту.
— Прощай, брат,— скорбно проговорил он.— не забудет тебя Украина.
Казак Кирик Усатый, стоявший при изголовье с обнаженной саблей на плече, вдруг всхлипнул и горько заплакал. Никогда в жизни не плакал Кирик Усатый. Когда ляхи, захватив его в полон, жгли железом, когда басурманы раненного на поле битвы взяли в ясырь, разрезали кожу на ступнях и, насыпав туда рубленого конского волоса, пустили ковылять по Черному шляху, крепко связав за спиной руки,— и тогда не уронил слезы...
А теперь, как увидел атамана Капусту в гробу, как услышал гетманские слова, слезы сами побежали из глаз...
Хмельницкий посмотрел в глаза казаку и печально сказал:
— Вот такая-то, брат, беда. Беда!
...Когда Хмельницкий вошел в большую палату, где его ожидала генеральная старшйна, Ганна даже вздрогнула: такие у него были сломленные плечи и желтое, измученное, скорбное лицо. «Будто постарел за эту ночь на десять лет»,— подумала.
Хмельницкий поднял голову, поглядел сквозь широкое окно на солнце и сказал:
— Склоним колени, панове полковники, почтим неугасимую память храброго и мужественного рыцаря отчизны нашей чигиринского городового атамана Лаврина Капусты.
И Хмельницкий первый преклонил колена, а вслед за ним сделали то же все, кто был в палате. В этот миг, как-то боком протиснувшись в дверь, точно прокрался в палату Выговский, торопливо опустился на колени, прижал к груди скрещепные руки и набожно возвел глаза к небу, шепча молитву.
14
Гуляй-День переступил порог гетманской опочивальни. Перед ним на широкой постели, откинувшись на подушки, лежал гетман. Он беспокойно перебирал пальцами простыню, глаза были закрыты, грудь тяжело подымалась, и до самых дверей долетало его хриплое, прерывистое дыхание. Сквозь открытое окно в комнату допоенлея веселый птичий щебет, веял жаркий июльский ветер, наполняя комнату крепкими запахами спелой ржи, горькой полыни и душистой мяты. На столе, у кровати, поблескивали серебряные подсвечники, фарфоровые и стеклянный графины, лежали свитки бумаг. На деревянной подставке стояла бронзовая чернильница, возле нее лежала связка гусиных перьев и на оловянном блюде горсть золотистого песка. Здесь же, ближе к гетману, сверкала булава, рукоятка ее была прикрыта красною китайкой.