Скрипнула дверь. В опочивальню вошла Ганна. Исхудала она за эти недели его болезни. Он хорошо видел это, и сердце еще сильнее терзала боль за нее.
— Что тебе, казачка? — спросил ласково и слабо сжал в своей руке ее мягкую, нежную руку.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо.
— Видел — не верит.
— Хорошо, говорю,— повторил он и добавил: — Скоро в Субботов поедем. Там отдохну.
Ганна глядела на него со страхом. Перемогая тревогу, улыбнулась, но горькою улыбкой.
— Поедем, Богдан. Сама вижу — тебе лучше становится,
— То-то же! Как полковники?
— Все тут. Хотят к тебе. И боярин Бутурлин тут.
— Что ж, еще немного отдохну, а тогда позовешь. Ужинать нам прикажи подать. Меда субботовского пусть принесут. Вот только жара спадет. Пусть еще обождут немного.
— Хорошо, Богдан.
— Как же, решила? — спросил он вдруг, заглянув снизу вверх в ее строгие, отуманенные нечалью глаза.
— Решила, Богдан. Твою волю исполню.
— Если только ради меня, так не нужно.
— Нет, не только ради тебя. Так для всего края лучше будет. Да и мне легче будет. Одно скажу тебе — Юрась недолго удержит булаву.
— Знаю. Жестокая правда, но правда.
Он выпустил ее руку и вздохнул.
— Прости, что боль тебе причинила. Но кому же, как не мне, тебе правду говорить? Это мой святой долг перед церковью.
— Передо мной прежде всего,— глухо ответил Хмельницкий, и в голосе его зазвенели те давние льдинки, которых так побаивалась старшина. Это был тот Богдан, которого она впервые услыхала тогда, под Корсунем, и сердце Ганны горестно сжалось.
— Ты выздоровеешь,— с надеждой сказала Ганна.
Он хотел сказать в ответ «нет», но, чтобы не причинить ей боли, ответил:
— Конечно. И я так думаю. Поцелуй меня,— попросил он.
Ганна наклонилась к нему и крепко поцеловала. Ее слезы оросили его щеку, и он закрыл глаза, чтобы не видеть лица Ганны. Одну минуту ои сидел так и вдруг попросил:
— Прикажи позвать старшину, боярина Бутурлина, Юрася, всех... сейчас...
С беспокойством поглядывая на Хмельницкого, Ганна вышла из опочивальни.
...И вот они все стояли перед ним. Он указал рукой на скамьи и кресла, но пикто не садился. Вот они, побратимы боевые! Мартын Пушкарь, Силуян Мужиловский, Иван Богун, Василь Томиленко, Тимофей Носач,— хоть и был сердит на него, а все же порадовался, что и он здесь, простил его. «Надо будет сказать о том»,— мелькнула мысль. Вот и Федор Коробка, и Иван Искра, почему-то в сторонке держатся Выговский и Лесницкий. Боярин Федор Бутурлин здесь. Это хорошо.
Хмельницкий тихо обратился к нему:
— Прошу тебя ближе, пан боярин. Негоже тебе, вестнику царя нашего, далеко стоять в такую минуту.
Бутурлин подошел ближе, стал рядом с креслом, в котором сидел гетман.
Вошел Лазарь Баранович, с месяц назад избранный, по воле гетмана, митрополитом киевским вместо умершего Коссова.
В стороне от всех, неподалеку от Ганны, замер Юрась в голубом златошитом кунтуше, в новых сапожках с блестящими, посеребрянными шпорами.
«Не с этого должен бы начинать гетманство»,— горько подумал Хмельницкий и отвернулся.
— Пан боярин, паны рада,— начал тихим голосом Хмельницкий,— простите, что нету у меня силы подняться и поклониться вам, как надлежит. Может, выздоровею, тогда так и сделаю. А теперь у меня великая просьба к вам — чтобы, когда я помру, похоронили меня в Субботове. Там, в Субботове, родился замысел мой — поднять весь народ наш на войну за волю и веру. Там, в Субботове, разгорелось пламя войны, которая освободила нашу Украину и воссоединила нас навечно с братьями русскими. Верю, что вы исполните мое желание.
Он перевел дыхание и немного погодя продолжал, обратив свой взгляд на Юрася:
— Сын мой! Избрали тебя гетманом не для забавы. Это помни. Не гордись временным господством. Уважай старших тебя, не обременяй подчиненных тебе людей посполитых тяготами больше того, сколько они могут снести. Не прилепляйся к богатым и не презирай убогих. Имей равную любовь ко всем... Не дерзай нарушать верность его царскому пресветлому величеству; как я один раз присягнул в Переяславе и до смерти остался верен присяге, то и ты таким будь. Если же поступишь противно сему, то всякое зло, какое произойдет от тебя, да отвратится от всех людей наших и да падет на твою голову.
Юрась понурился, заплакал. Он искал украдкой взгляд Лесницкого, но тот спрятался за широкую спину Пушкаря. Хмельницкий потер пальцами лоб, вздохнул и сказал громче:
— Паны рада, вам поручаю сына споего, поддерживайте его своими советами. Сами пребывайте в единстве и братстве. Смотрите! Учиненное нами в Переяславе — это судьба края нашего. Кто иначе мыслит — хочет обиды и поругания народу нашему. И народ ему такой измены не простит.
— Верь нам, Богдан,—твердо проговорил Мартын Пушкарь.— Твоего гнезда мы орлята. Не коршуны.
— Выздоровеешь, гетман! — горячо сказал Богун, сделав шаг к Хмельницкому.— Сии слова твои преждевременны.
— Не знаю, не знаю, полковники,— проговорил Хмельницкий.— Одним веселюсь, побратимы,— если уж суждено мне оставить этот свет, то покидаю народ наш не в сиротстве. Была у нас мачеха Варшава, а ныне нашли мы матерь свою — Москву. Это мать на веки вечные. Она не даст народ наш угнетать и мучить. Не даст! — с уверенностью воскликнул Хмельницкий.
— Не даст, ясновельможный гетман. Будь крепко надежен на Москву,— твердо проговорил Бутурлин.— Для того и прислал меня царь и все люди думные, чтобы сказал я тебе и старшине, всему народу о том.
Хмельницкий благодарно склонил голову.
— А теперь прошу вас, панове рада, прошу тебя, боярин, потрапезовать у меня в дому, оказать мне честь. Может, и я за стол сяду с вами.
Хмельницкий тяжело дышал и с трудом сдерживался, чтобы не закричать, потому что снова, снова вылезла откуда-то из тайников страшная боль и крепко впилась своими когтями во все тело.
Когда остался один в опочивальне, тихо застонал и начал считать вслух, ожидая, что и на этот раз боль отступит.
Через прихожую доносился в опочивальню стук тарелок, звон кубков, поспешные шаги слуг. Прижимая руку к сердцу, он уже досчитывал до ста.
Сто один, сто два, сто три, сто десять, сто двадцать...
Он сбился со счета. Окно точно покосилось. Яблони упирались верхушками в землю. Вихрь рванулся у коновязи.
Черемуха клонилась ветвями на помощь ему в самую комнату. Он перестал считать.
Боль не оставляла его. Кровавые пятна заслонили кругозор. Перемогая боль, он поднялся на ноги и кинулся к окну, чтобы набрать полную грудь свежего спасительного воздуха. Вот вдохнет его — и сразу полегчает. Но он не дошел, хотя от кресла до окна было всего шесть шагов. Земля убегала из-под ног, и Хмельницкий упал навзничь, уставясь в черные бревна потолка широко раскрытыми глазами, которые теперь уже ничего не видели.
Горестно и призывно заржал за окном Вихрь, но Богдан Хмельницкий уже не слышал голоса своего верного коня.
...Мартын Терновой еще издали заметил на пыльном шляху верхового, который бешено махал ему шапкой над головой. Сердце упало у Мартына. Он хорошо понял, что это за знак. С надеждой ждал он еще несколько минут, но когда верховой крикнул уже у самых ворот крепости: «Стреляй!» — Мартын понял: совершилась великая беда.