10
...Провожать Демида Пивторакожуха сошлись побратимы — рудники и оружейники. За столом, на лавках вдоль стен, разместились гости. Александра едва успевала накладывать в миски жареное мясо, пирожки, кислую капусту. Демид подливал в оловянные стаканчики то меду, то випа. От этой смеси, от огня, пылавшего в печи, от табачного дыма шумело в головах.
— А помнишь ли, как пришел сюда? — Лесков наклонился к Демиду, тронул за плечо.
— Как не помнить? — У Демида засветилась на лице улыбка. — Пришел с опаской. Греха не утаю — думал: «Что тут за люди? Может, злые?» А встретили как родного. Работа, и хата, и вот… — поглядел на жену, присевшую на минутку с краешка скамьи, добавил растроганно: — и Леся.
— Ты ее там не обижай, — вмешался Никодим Сверчаков, мистер оружейного дела.
Белая борода его, по краям будто опаленная огнем, отливала медью. Брови кустились над молодыми, блестящими глазами. Все знали — Саня ему крестница. Когда выходила замуж, то у него, как у отца, дозволения спрашивала.
— Саню небось не обидишь,— заметил кузнец Чуйков. Широкое смуглое лицо его прояснилось улыбкой, он тронул пальцем медную сережку в правом ухе, стиснул в руке округлую чарку.— Она такая молодка — коли понадобится, сама постоит за себя.
— Не к чужим едет,— отозвался Лесков,— свои люди. Я в черкасской земле бывал, в Киев на ярмарку ездил. Люди такие же, как и в Москве. Православные люди. А господа что тут, что там, везде одинаковы.
Демид слушал внимательно каждое слово. Сердце наполняла благодарность к побратимам за их доброту и ласку. Жалость брала, что покидает их. Спросил Лесков, помнит ли, как сюда, в Тулу, приплелся. Шел с боязнью в сердце, со слабым огопьком падежды, а оказался среди родных. Руки, правда, у него были ладные, точно рожденные для железа, а все-таки и здесь научился немалому. Вот хотя бы Никодим Сверчаков — ему обязан был Демид многим.
Демид перевел глаза на Лесю. Лицо ее цвело розовым цветом, глаза играли огнями, стройная и легкая. Показалась ему она в эту минуту высокою белокорою березкой. Вот так бы сидеть и глядеть на нее, не отрывая глаз.
Демид растрогался. Угощал гостей.
— Пейте, ешьте, браты, Когда еще увидимся? — Грусть зазвучала в голосе.
Саня поглядела тревожно на мужа. Он перехватил ее взгляд, смутился. Лесков сказал:
— Русская земля велика, а у нашего брата судьба одна и путь один, а потому, верю, встретимся. Вот те крест.
— Крест не показывай,— загадочно заметил кузнец.— Крест к могиле ведет, пускай попы им размахивают. Наше дело — молотом по наковальне. Я бы с тобой подался, Демид-человек. Таких мечей гетману вашему черкасскому наковал бы, что только глянула бы на них шляхта — и врассыпную...
— Вот какие мы люди! — восторженно выкрикнул Лесков,— Нас, брат, никакая беда не скрутит...
— На нас Русь держится,— напомнил оружейник Сверчаков.
— На нас держится, а нами не гордится,— пошутил Лесков.
— Погоди, будет и так,— твердо ответил кузнец и поглядел на свои сжатые кулаки.
— Побаска есть такая...— тихо сказал Сверчаков.
Все с любопытством придвинулись ближе.
Оружейник низко опустил голову, задумался, потом, вскинув взгляд кверху, заговорил:
— Ехал царь в большой карете, а с ним рядом ближние бояре на сиденье, двое; напротив — голова стрелецкий; на козлах, рядом с кучером,— стольник-дворянин; на запятках — дьяки приказные. Дело к осени шло. Дорога дальняя, грязь выше колеи. Хоть и восьмерик лошадей запряжен, а все равно грузнут в грязи, колеса захлестывает. Едут степью, а грязищи конца не видать. Едут, беспокоятся, как бы не поломалась карета и все в грязь не попадали бы. Еще, не дай боже, утонуть могут.
Ближние бояре и плавать не умеют. Мыться привыкли в бане при палатах боярских. Поглядывают с опаской на дорогу. Тут под ними как треснет что-то, и наклонило карету набок. Бояре крестятся. Ухватили царя под локотки. Стольник-дворянин с козел кричит: это, мол, еще не беда, только колесо сломалось. А дьяки на запятках со страху чернильницы в грязь побросали, перья гусиные рассыпали. Трясутся. Стали лошади.
Думу думают ближние бояре. Ехать дальше или здесь стоять? А может, стольника или дьяков думных послать пешком на помощь кликать? Ведь где-нибудь поблизости село должно быть.
Пока думу думали, тут стольник-дворянин кричит: «Извольте видеть, ваше царское величество, вон при дороге словно бы кузня дымится! Позовем кузнеца, пускай повое колесо ставит да со своими подручными вытаскивает нас из грязищи».
Поправилась царю сообразительность стольнпка-дворянина. «Доброе дело, говорит, советуешь, зови скорей того кузнеца с подручными. А на Москву приедем — быть тебе уже не стольником-дворянином, а ближним боярином».
Бояре от тех слов опечалились, надулись, как индюки. Сопят. Думают: «Это еще неизвестно, будет ли стольник-дворянин ближним боярином. Пусть только карету кузнец с подручными вытянет, пошлем стольника-дворянина в вотчину его на отдых». А стольник меж тем кузнеца с подручными кличет.
Кликать долго не пришлось. Кузнец скоро услыхал. Кинул молот на землю, вышел на порог в фартуке кожаном. Спрашивает: «А кто это меня кличет, кому понадобился?» Стольник-дворянин ему в ответ:
«Ты такой-сякой, смерд поганый, или в глазах у тебя мякина? Не видишь разве — царская карета? У нас, говорит, беда стряслась, колесо треснуло, так смени его и со свопмп подручными вытащи нас из грязи».
Кузнец подошел ближе. И верно, видит — карета царская, и в окно на него сам царь смотрит. Поклонился кузнец царю в ноги.
А царь говорит:
«Ты, кузнец, смерд мой верный, сделай так, как стольник-дворянин мой приказал, и не мешкай. Получишь награду, какую сам пожелаешь».
«А мне награды никакой и не нужно,— отвечает кузнец храбро,— Для меня наибольшая награда, что вижу твое царское величество моими погаными холопскими глазами».
Весьма такой ответ царю понравился;
«Видите,— говорит царь ближним боярам,— вы говорили мне, что чернь в нашем царстве дерзка и своевольна, а она вон как почтительна и мне преданна».
Кузнец меж тем залез в грязь, обошел со всех сторон карету, под низ заглянул, подобрал чернильницы и перья, приказным дьякам отдал. «Понадобятся вам, думные люди»,— говорит. Дьяки взяли и спасибо не сказали. Стал кузнец и задумался.
«Ты чего мешкаешь? — закричал стольник-дворянин. — Батогов, видно, захотелось?»
«Видно, давно не стегали!» — крикнули в один голос бояре,
Кузнец будто и не слыхал крика, поклонился еще раз до земли, так что вихрами своими грязи коснулся, и говорит:
«Колесо, твоя царская милость, я новое поставлю, шины у меня добрые, лучше, чем из аглицкого железа. Карету из грязи вытащим, но поедете дальше, и снова беда стрясется, поломается рессора».
«Как смеешь такое плести?! — озверели бояре.— Эй, дьяки думные, стольиик-дворяшш, живо вылезайте из кареты и отстегайте смерда!»
А царь рукой махнул — мол, замолчите — и говорит:
«А почему так, смерд мои верный, сказываешь?»
«А потому,— отвечает кузпец,— что много возле тебя, в карете царской, людей. Ты прогони ближних бояр, стрелецкого голову, стольнику-дворянину прикажи слезть с козел, пускай прочь убираются дьяки думные, и будешь ты в своей карете царской ездить много лет, на радость нам и себе на счастье. Ты посади, — говорит кузнец,— меня с подручными моими в свою карету. Если стрясется где какая беда в дороге, мигом поможем, оглянуться не успеешь, государь. А от этих пузатых ни добра, ни корысти».
Сверчаков замолчал, устало вздохнул, пытливо поглядел на оружейников.
— Добрый совет! — весело выкрикнул Лесков.— Молодца кузнец! Хватский мужик!
— А по мне,— покачал головой Степан Чуйков,— совет худой.
— Побаска эта, как сундук с двойным днищем,— пояснил Сверчаков.— Тут понимать нужно все. Карета — это, значит, царство наше. Выходит, бояре, дьяки, стольники — люди лишние, от них царству и царю одно беспокойство, а от людей работных — польза. Вон как!