Сверчаков, разглаживая бороду, испытующе поглядел на кузнеца. Тот неодобрительно повел головой. Блеснул глазами, засмеялся.
— Я бы не так сделал...
— А как? — с любопытством спросил Демид.
Кузнец перегнулся через стол, медная сережка закачалась под ухом, заговорил хрипло:
— Я бы, браты, и царя бы из той кареты выпихнул, пусть бы кузнец один с подручными сел в нее, а может, из нее и телегу подходящую сделал бы... Вот было бы царство! Вот хороший конец для твоей побаски, батя.
— Эх, правду говорит Чуйков,— с сердцем выкрикнул Демид,— да еще какую правду!
— Такого конца у побаски быть не может,— грустно отозвался Сверчаков.— Мысли у тебя больно горячи, кузнец. Остудить не мешало бы. С такими мыслями недолго и на дыбу прыгнуть.
— А что же в побаске твоей царь кузнецу сказал? — спросил жестким голосом Чуйков.
— Басня эта не для кузнеца, для царя басня.
— А ты попробуй расскажи се царю,— рассердился кузнец,
— Когда-нибудь расскажем, послушает нас царь,— уверенно стоял на своем Сверчаков.
— Вот как расскажешь, тогда мы с тобой и встретимся у дыбы в Тайном приказе: я — за думки горячие, а ты — за дерзость холопскую. Прожил ты больше моего, а дитею остался, батя.
— Свет не переиначишь,— поучительно произнес Сверчаков.— Всюду цари и короли, от них судьба наша зависит, а боярство и дворяне царям глаза отводят, оговаривают нас...
Лесков и Демид молчали. У Демида даже руки тряслись, так хотелось вмешаться в разговор. Ведь и про короля Речи Посполитой так говорили многие: король, мол, добрый, а паны-ляхи злые... Одна болтовня, лишь бы черни головы туманить... Слова кузнеца Чуйкова были ему как огоньки среди темной ночи в степном бездорожье.
Александра, чуть приоткрыв полные губы, откинулась спиной к стене, слушала спокойную, убедительную речь Никодима Сверчакова.
— Если царь царство наше от чужих нападений оборонять собирается, мы его руки держаться будем неотступно. Быть войне, и не за горами она. Демид куда собирается? Ведь знаешь, Чуйков?
— Гостям заморским одним ударом ноги перешибу, чтобы детям, и внукам, и правнукам заказали на пашу землю русскую с грабежом да лихоимством ходить! — горячо проговорил кузнец.— В этом я царю надежа. Ты меня на таком не лови. Знаешь, о чем болею. А вот нет у тебя смелости правде в глаза заглянуть, побасками и тешишься.
Демид сказал:
— Люди русские во всех державах рассеяны. Вы на мою украинскую землю поглядите. Король польский, хан татарский, султан турецкий, господарь молдавский, и еще сколько их — под каждым люди нашей веры в муках изнывают. А сколько в неволе, в Крыму да по заморским краям, людей наших! К галерам прикованы на всю жизнь. Сказывал мне как-то старый запорожец: в каком-то царстве пленников наших заставляют глубже рыб нырять в море, вылавливать жемчуг для господ. А за тот жемчуг купцам золотом платят... Надежда у нас на Москву великая. Толковала чернь в Переяславе и в иных городах, где было по дороге: теперь, когда Москва с востока, а мы с юга на Речь Посполитую ударим, конец придет мукам нашим.
— Надежда справедливая,— сказал Чуйков.— Недруги заморские тем и живут, лишь бы нас поссорить. А тебя-то как нынче купец в свейское королевство кликал?
— Так и я ему хорошо отрезал,— засмеялся Демид,
— А то, что мы без этих заморских рудознатцев обходимся, тоже дело немалое,— поднял палец Сверчаков.— Теперь они нашего брата заманивают. Руки людей русских в цене великой ныне...
...Светлело небо, когда, усевшись в сани, запряженные добрыми конями — подарком гетмана,— спрятав за пазуху грамоту и повесив через плечо дареную саблю, распрощался Демид с оружейниками. Держа руку Александры в своих руках, застыла, будто приросла к земле, ее мать. Высокого роста, седая, в продранной на локтях сермяге, она влажными глазами глядела на дочку.
Демид забеспокоился. Александра сама не своя, а теща подольет еще масла в огонь — заплачет Саня, и то держится, видать, через силу. Вот и Василько — как подпрыгивал на печи, а теперь сидит, точпо цыпленок, нахохлился. Ребятишки вокруг него вертятся, а он то на отца глянет, то на мать, то к бабке повернется.
— Пора ехать,— робко говорит Демид.— Рассвело.
— Пора, пора. Нужно засветло доехать до Черного Бора,— советует Сверчаков.
Степан Чуйков, обняв руками Демида за плечи, трижды расцеловался с ним.
— Будь здоров, казак черкасский. Ежели часом что по так было у пас с тобой, прости. Чует сердце мое — встретимся с тобой, вот увидишь.
— Встретимся,— твердо говорит Демид, и что-то подсказывает ему: так будет.
— Прощай, дочка,— слышит Демид тихий голос тещи.— Ты ж ее, Демид, береги, присматривай хорошо. Да что говорить,— она смахивает узловатыми пальцами слезу с глаз,— не к чужим едешь, не в чужой край...
— Эх, мама,— благодарно восклицает Демид,— добрые слова ваши! Дайте, ненька, руку вам поцелую.
Сняв шапку, низко склоняется перед тещей, ловит обеими руками ее сморщенную руку и припадает губами к заскорузлой, загрубелой коже. Губы его ощущают соленый привкус слез, и он не знает, его ли это слезы или старухи...
— Казакуй хорошенько,— напутствует Демида кто-то из толпы.
— Счастливы будьте, люди,— машет рукой Лесков.
…Летит навстречу дорога. Ветер веет в лица, взвихривает гривы гнедым лошадям. Оглянешься — и уже не видно Тулы.
За овражком потонула колокольня собора. Василько, крепко прижавшись к материнской груди, задремал. Саня молчит. Новые, дальние края теперь влекут ее, хочется одного: скорей бы приехать!
Демид мыслями уже там, в Чигирине. Сейчас, пожалуй, есаул Лученко сразу до гетмана допустит.
Солнце выглянуло из-за туч, пригрело по-весеннему. Недалеко от селения Черный Бор стрелецкая застава. Пришлось остановиться. У рогатки собралось десятка два саней. Демид вышел на дорогу размять ноги. Посадский в войлочном треухе с удивлением указал на Демида другому посадскому:
— Гляди, кум, лошадей кнутом погоняет, а у самого сабля сбоку...
Демид не успел ответить, как послышалось за спиной:
— С дороги! Прочь с дороги!
Промчался крытый возок, на миг промелькнуло багровое лицо с черной бородкой, высокая горлатная шапка.
А за возком десятка три конных с пиками у стремян и самопалами за спиной. Стрельцы у рогатки едва успели бревно откинуть. Снопы снежинок, взвихренные копытами лошадей, заискрились, обсыпали людей, разинув рот глядевших вслед саням и всадникам.
— Боярин, видать,— сказал человек в войлочном треухе.— на Украину торопится. Теперь все туда летят, великому делу быть...
У Демида от этих слов радостно забилось сердце. Стрелецкий сотник в ферязи, покрытой серебристым инеем, обходил людей. Спрашивал, куда едут и кто такие. Стрельцы в сани заглядывали, шарили в соломе руками. Спова послышался крик, да не один:
— Дорогу! Эй, дорогу!
— Куда смотрите? Всю дорогу загородили!
Сотник и стрельцы кинулись к горланам, которые верхами ехали впереди длинного обоза. Сотник поднял руку.
— Стой! По какому делу и куда? Грамоту давай и заткни глотку! — прикрикнул он на конного, шумевшего больше всех.
Злость брала сотника. Вертись тут на дороге целый день! А что поделаешь? Приказано стеречь заставу с великим береженпем. Идет войско на юг, как бы за ним следом лазутчики и иные лихие люди со злым умыслом не пробрались.
— А дело у нас государево. Вот тебе грамота. Да ты на розвальни глянь, стрелец-молодец,— сразу догадаешься, кто мы есть, тогда уж нас не укусить,— сыпал словами конный, хватски заломив куцую шапчопку набок и протягивая сотнику грамоту.
Вокруг захохотали. Говорун понравился. Демид увидел — на розвальнях, запряженных каждые шестеркой лошадей, поблескивали под вечерним солнцем пушки. Он пробрался ближе к обозу, шевеля губами, начал пересчитывать пушки, насчитал двадцать пять. Подошел к одному возчику и спросил:
— Из какой мануфактуры, брат?
Тот глянул исподлобья, потом опустил глаза на ломоть хлеба в руке, неторопливо откусил и, жуя, нехотя ответил: