— Из Морозовской.
— На Украину? — спросил Демид. Он понимал, что именно туда везут пушки, но хотелось почему-то услыхать отом от возчика.
Тот перестал жевать, глянул внимательнее на Демида, точно узнал его. Глаза подобрели, сказал:
— А куда еще? Но туркам и не ляхам...
Сотник прочитал грамоту.
— Твое счастье,— сказал недовольно, возвращая ее конному,— не будь государево дело, ты бы у меня получил угощение за словеса твои.
— Я знаю, где мое счастье,— весело ответил верховой.— Ну, поехали! — крикнул он, обернувшись к обозу.
Стрелецкий сотник строго повел глазом, заметал Демида возле саней.
— А ну, давай сюда! — заорал он, радуясь, что сейчас будет вознагражден за насмешливые слова говоруна обозного.
Демид неторопливо подошел к сотнику. Тот оглядел его, точно ел всего глазами. Спросил грозно:
— Ты чего там шаришь? Люди по государеву делу едут, почто их расспрашиваешь? — Не давал Демиду и рта раскрыть.— Где саблю украл? Кто таков будешь?
Стрельцы выросли рядом с Демидом, стали по обеим сторонам. Демид улыбался спокойно, оглянулся только на сани, откуда за ним неотрывно следила Александра.
Как бы она не перепугалась... Вот поднялась в санях, прислушивается встревоженно.
— Я тоже по государеву делу,—тихо пояснил Демид, — и сабля не краденая, а от гетмана Богдана Хмельницкого подарок.
— Казак? — недоверчиво спросил сотник.— Что-то не заметно по убранству твоему.
— Казак,— подтвердил Демид,— казак и оружейник. Из Тулы домой еду. А грамота моя вот, пан сотник.
Достал из-за пазухи свиток пергаментный и протянул сотнику.
Сотник развернул свиток, все еще подозрительно поглядывая на Демпда.
Посадские подступили ближе, к ушам ладони приложили. Что за диво такое? О чем писано? Стрелецкий сотник вытер усы. Вслух начал читать:
«Богдан Хмельницкий, гетман Украины с Войском Запорожским его величества царя Алексея Михайловича. Всем и каждому особенно ведать надлежит: Демид Пивторакожуха, казак Чигиринского городового реестра, на Московское царство в город Тулу выезжает и оттуда возврат к своему полку иметь будет, на что движение как ему, так и женке его и сыну безопасно и беспрепятственно быть должно. Понеже Демид Пивторакожуха нам верную службу служил, а ныне не при сабле, даруем мы оному казаку саблю нашу, о чем ведать надлежит всем разом и каждому особенно.
Дано в Переяславе дня Януария четырнадцатого, лета господня 1654.
Богдан Хмельницкий — своею рукой».
— Вот это так! — послышался чей-то полный удивления голос в толпе.
— Путь тебе вольный,— проговорил почтительно стрелецкий сотник, возвращая грамоту Демиду.— В помощь гетману твоему вон тот обоз поехал,— кивнул он головой в сторону пушечного обоза, удалявшегося от заставы.— Добрая сабля у тебя, добрая,— похвалил сотиик.— А ну, покажи.
Демид снял с плеча саблю, подал сотнику. Тот умелой рукой вытянул ее из ножен, поднес к глазам.
— Изрядная сабля. Шляхту будешь брать ею хорошо. И что ж, у гетмана при поясе она висела? — с недоверием спроспл у Демида.
— При поясе ли, того не знаю, а что мне собственноручно дал, о том и в грамоте прописано.
Сотник еще раз оглядел эфес, у которого на шнуре покачивалась белая кисть, вздохнул завистливо и возвратил саблю Демиду.
— А что, гетман как царь там, в черкасской земле? Или как? — полюбопытствовал кто-то из посадских.
— Не твоего разума дело! — строго прикрикнул стрелецкий сотник.— Знай свое!
— И мы на Украину,— сказал посадский, который недавно подшучивал над Демидом.— Соль везем, поташ.
— Вместе поедем, веселее будет! — Демид бегом кинулся к своим.
Александра встретила радостно. Все слышала и все видела. Выходит, грамота черкасского гетмана вон какая важная, что сам стрелецкий сотник с Демидом почтительно обошелся, точно ее Демид не простой рудознатец, а человек думный.
...На пятый день дороги верховой ветер сменился низовым; он ударил в лицо, пьянящий, шелково-мягкий ветер. У Демида ноздри задрожали.
— Эх, Леся, недолго уж нам странствовать!
Захотелось соскочить с саней на дорогу и бежать рядом с утомленными лошадьми. Может, так скорее. И хотя кругом лежал снег и зима, казалось, вовсе не собиралась покинуть землю, но Демида не обманешь. Что ни говори, а ветер остро пахнул весною. Когда Демид сказал о том Сане, она только улыбнулась. А он мог бы поклясться: если закрыть глаза, не видеть вокруг себя снегов, а только дышать, и все, то, ей-ей, пахнет ветер далекой южною степью и гладит лоб, точно шелковой китайкой, омоченной в днепровской воде.
11
Зима в том году в Киеве была снежная. По склонам Днепра холмистыми грядами лежал снег. Даже на четырех перевозах, соединявших правый и левый берега Дпеп-ра, намело его столько, что по приказу полковника Павла Яненка жители города сбрасывали снег лопатами. Войт Василь Дмитрашко и бургомистр Яков Головченко сами наблюдали, чтобы на мостках и на подъездном пути к Золотым Воротам было чисто и опрятно. В поле, за город, вышли цеховые люди с лопатами и кирками. Даже радцы и лавники и те трудились. Хотя руками работали мало, но все же суетились, бегали, кричали, присматривали, чтобы приказов войта и полковника никто не нарушал.
Бешено кружилась вьюга, словно Дикое Поле сошло с места и поползло на Киев. Как ни сгребали со шляхов снег целыми днями, а за ночь его насыплет столько, что наутро не узнать, где дорога. Откуда-то из дальней степи поднялась метель. Засвистал гуляка ветер, погнал тучами снег, завеял им весь Киев, щедро засыпал Магистратскую площадь, устлал пушистыми коврами Подол, сровнял берега Днепра.
...Купец Степан Гармаш в самую метель очутился в Броварах. Пришлось остановиться в корчме «Золотой Петух». Сунулся было в одну хату, в другую — всюду один ответ: «На постое казаки».
А в «Золотом Петухе» шум, крик, песни, чадно от дыма, водкой пахнет. Лучины по углам мерцают в клубах табачного дыма. Хозяина куда-то нелегкая унесла, а хозяйка, проворная черноволосая Катря, как и гости ее, была под хмельком. Встретила Гармаша, точно отца родного. Помогая стащить кожух, поймала руку и поцеловала.
— Лышенько, да где ж я вас, вельможного пана, положу на ночь? Была светлячка свободная, да какой-то чужеземец притащился. Онисим-то мой еще в Переяславе. Сказывал, как туда ехал: «Хмелю без меня никак», А тут, видите, пан, людей что соломы нанесло. И все в Киев. Все в Киев... Точно взбесились.
Шинкарка сыпала словами между делом. Вытерла рушником край стола. Отпихнула, точно сноп, пьяпого казака в угол, поставила миски с холодцом и квашеной капустой, нарезала хлеба, сияла с полки пузатый графин оковытой[4]*.
Степан Гармаш потер довольно руки, сел на лавку.
— Ну, будем! — ласково сказал шинкарке. Цепкими пальцами взял налитую ею кружку и не спеша процедил сквозь зубы.
Выпивши еще полкварты и налегая на холодец, Гармаш думал свое. Не худо, что новую домницу порешил ставить в Веремиевке, под Седневом. Теперь как никогда пригодится она. Видно по всему, войне скоро снова быть. Потекут ручьем золотые в его сундуки...
Следовало бы Гармашу быть в Переяславе. Туда все видные люди поехали. А вот он никак не поспел вовремя. Вспомнив, по какой причине это сталось, даже зубами заскрипел. Небось там теперь все полковники. Может, и купцы московские приехали? Генеральный писарь там. У Гармаша дела к нему неотложные. Если бы не эти бездельники, работные люди на домнице, был бы и он в Переяславе! Подняли, проклятые, шум: «Давай деньги, не то дальше работать при домнице не станем! Мол, знаем тебя. Построим, а тогда дашь, сколько ласка твоя, а твоя ласка короче комариного хвоста». Вот что несли, своевольные. А больше всех тот, с диковинным прозвищем, как же его, проклятого бездельника, звать? Не то со злости, не то от горелки выбило из памяти прозвище горлопана.
Доиил Гармаш кварту, похрустел огурцом на зубах, подцепил вилкой кусок мяса из студня и припомнил:
— Подопригора Федько... Н-да, поморгал глазами завидущими... Наделал беды, а сам подался кто знает куда, А зерна злого своевольства в душах черни посеял, А как жe?..