Говоря о мерах, Ястрембский имел в виду беседу, которая только вчера состоялась между ним и братьями иезуитского ордена в присутствии ксендза Лсптовского.
Лентовский склонил голову.
— Об одном думаю,— сказал он,— как бы отсюда выбраться и стать по-прежнему капелланом при королевском войске. За каждого убитого хлопа-схизмата выхлопочу у святой церкви прощение самых тяжких грехов.
— Все это нам предстоит в будущем, а и ближайшее время блюдите сугубо, чтобы все делалось, как творено было.
Лентовский только головою кивнул. Как менялись времена! Еще год назад разве мог бы этот безвестный шляхтич Ястрембский, или Роккарт, или как еще его зовут, так разговаривать с ним, духовником королевским? Но теперь он не духовник королевский. Нунций Торрес решил, что ему лучше сидеть в Киеве. А сидеть здесь — все равно что в пасти львиной пребывать. Недаром Хмельницкий требовал от коронного канцлера отозвать в Речь Посполитую Лентовского. Что ж, с этой Еленой он таки насолил схизмату Хмелю... При воспоминании об этом на устах Лентовского возникает нечто похожее на улыбку. Не простит Хмельницкий ему этого вовек. Знает Лентовский — охотятся за ним схизматики. Но пока что святая церковь спасала. Хорошо Ястрембскому требовать, советовать, приказывать. Наболтал языком — и поехал дальше. А у него уж и года не те, и прав не такой.
Менялись времена, и привязанности нунция вместе с ними тоже менялись...
Всего три дня пробыл в Киеве Ястрембский, а со сколькими людьми встретился! Больше всего с купцами компанию водил. Чего только не наобещал им! Запугивал Москвой. Смотрите, мол, московские торговые люди вам все дороги отрежут и на запад и на восток. Богатеть вам только под скипетром Речи Посполитой, а не под русским царем.
От всего этого — от наглого и назойливого Ястрембского, от своевольства схнзматов, от Рады, состоявшейся в Переяславе,— в сердце отца Лентовского утроилась ненависть к этому проклятому краю, к непокорной черни, которую ни огонь, ни меч не берет. Чем ее уничтожить? Чем, какою силой стереть в прах?
...Полковник Яненко объехал с полковыми есаулами весь город и остался доволен. Воротился к себе в канцелярию только пополудни. на скорую руку пообедал и лег отдохнуть. Но поспать не пришлось. Только было задремал, разбудил есаул Апостол:
— Проснитесь, пан полковник. Иезуит от бернардинцев притащился бить челом в неотложном деле.
Пришлось встать. Вышел в канцелярские покои. Там уже сидел на стуле иезуит в коричневой рясе. Встал, когда в покой вошел полковник, поклонился низко.
Яненко едва кивнул головой в ответ, кряхтя сел за стол. Спросил сквозь зубы:
— Чем могу служить?
— От четырех монастырей католических, — проговорил иезуит, не садясь,— к вашей вельможной милости, пан полковник. Всеми сердцами своими стремимся мы исполнять приказы ваши, милостивый пан, но исполнять последний ваш приказ звонить в колокола при въезде русского посольства в Киев — мы не будем. на это нужно иметь дозволение его святейшества папы римского Иннокентия Десятого, а без дозволения совершить такое — грех великий.
— Сие наказ гетмана Богдана Хмельницкого, и грех этот возьмет на себя гетман.— Яненко не скрывал усмешки, даже усы подкрутил кверху, должно быть, для того, чтобы иезуиту лучше было видно улыбку полковника.— А чтобы недоразумений никаких не случилось, будет на каждой колокольне по четыре казака наших — может, монахи ваши недужают, так казаки поблаговестят...
Яненко поднялся. Улыбка сбежала с губ. Брови грозно сошлись на переносице. Вспомиил, как три года назад со стен католических монастырей монахи поливали горячей смолой его казаков, камни в головы кидали... И вот теперь, видно, они, дьяволы, воду в колодцах на Подоле отравили, вина отравленного привезли и поразносили в бутылках по корчмам. Только вчера одного такого молодчика поймали дозорцы городового атамана. Гневом палилось сердце.
— Скажи своим хозяевам, пусть оставят свои мерзкие дела. Зачем воду отравили в колодцах? Зачем яд в вино подлипают? Думают, не знаем, чьих рук дело? Терпения больше нет. Только глазом моргну — и от ваших проклятых гнезд один пепел останется...
Иезуит отступил, закрывая лицо рукой, точно боясь, что полковник ударит.
Яненко перевел дыхание.
— Но погодите! Всему свое время. А что касательно колоколов, то повелеваю: приказание гетмана Хмельницкого выполнить под страхом смерти.
— Это насилие,— с дрожью в голосе заговорил иезуит.— ни в каком законе такого нет — принуждать слуг церкви подчиняться...
Яненко резко оборвал монаха:
— Вы живете на Украине, пан иезуит, а не в Речи Посполитой. Пора запомнить это. И подчиняйтесь законам Украины.
Молча, опустив голову, иезуит покинул полковую канцелярию,
14
...В субботу поутру зазвонили колокола на соборах и церквах киевских.
Звонили и на колокольнях католических монастырей, когда московское посольство въезжало в Золотые Ворота.
Яненко не выдержал, довольно засмеялся, перегнулся в седле и сказал на ухо Золотаренку:
— Слышишь, Иван, как отцы иезуиты трезвонят?
Золотаренко только усмехнулся в ответ.
Вдоль дороги, от Золотых Ворот до Софийского собора, стояли по обе стороны рядами под своими значками цехи киевские: оружейники, скорняки, кузнецы, чеботари, мечники, шорники, пекари, котельщики, ткачи, колесники, столяры, седельщики, каменщики, гончары, медовары, маляры, солевары, вышивальщицы...
Ближе к собору собрались лавники и радцы с женами и детьми, студенты Могиляпского коллегиума, купцы.
Впереди великих послов, которые высадились из саней и шли в сопровождении Павла Яненка, Ивана Золотаренка, писарей и есаулов войсковых, войта и бургомистра, выступало четверо стольников русских — они несли знамена, дарованные царем Алексеем Михайловичем городу Киеву. На одном из них вышит был лев на белом поле, на другом, по синему — единорог, на третьем, по синему полю — святой Юрий, а на четвертом, светло-малиновом знамени — золотой крест.
На паперти собора послов встречали митрополит Сильвестр Коссов и архимандрит печерский Иосиф Тризна.
Увлажнившимися глазами поглядел Бутурлин на Артамона Матвеева. Сказал торжественно:
— Великое празднество ныне! Тщетно недруги наши лелеяли падежду, что Киеву быть в их когтях вечно. Несокрушима сила людей русских. И Киев дождался воли!
— Мудро сказано,— отозвался Артамон Матвеев.— В граде сем святом единоверцы наши должны Хмельницкому монумент воздвигнуть.
— Далеко прозирает гетман Хмельницкий,— заметил одобрительно муромский иаместпик Алферьев.
— И высоко взлетел,— молвил Артамон Матвеев. Подумал и добавил: — Орел!
Сильвестр Коссов в черной рясе, держа на уровне лица золотой крест, скрывая под косматыми седыми бровями холодный блеск недобрых глаз, сделал шаг вперед и, остановившись, слегка склонил голову.
Черниговский епископ Сергий и печерский архимандрит Тризна стали по обе руки митрополита.
Высоким голосом, резко прозвучавшим в напряженной тишине, митрополит заговорил, обращаясь к Бутурлину, Матвееву и Алферьеву:
— Вы приходите от царя благочестивого с благословенным желанием посетить наследие древних великих князей русских, к седалищу первого благочестивого русского великого князя, и мы исходим вам во сретение: в лице моем приветствует вас оный благочестивый Владимир, приветствует вас святой апостол Апдрей Первозванный, провозвестивший на сем месте сияние великой божией славы, приветствуют вас начальники общежительства преподобные Антоний и Феодосий и все преподобные, изнурившие ради Христа жизнь свою в пещерах. Войдите в дом бога нашего, на седалище первейшего благочестия русского, и пусть вашим присутствием обновится, аки орляя юность, наследие благочестивых русских князей.
Артамон Матвеев не удержался, сказал тихо на ухо Бутурлину:
— В Переяславе хоть не так мудро, а лучше говорено было.