Дождь стрел шумел над головами казаков. Изредка раздавались выстрелы. Свист сабель звенел в воздухе пронзительно и нескончаемо.
Затих ветер, и солнце раскинуло свои багряные лучи над степью, заливая плавни золотистым сиянием.
Сотня, где был Чумак с Омельком, ждала своей очереди. Проскакал опрометью Подопригора, размахивая саблей. Ветер сорвал с него шапку, и долгий чуб казака вихрился над его головой.
Дважды вынуждены были казаки уходить из плавней. Раздавались стоны, крики и проклятия раненых. Уже кошевой дернул за рукав Гуляй-Дня:
— Давай трубить отход. Нехай бегут басурманы!..
Гуляй-День только люто сверкнул налитыми кровью глазами на кошевого. Закричал что есть силы:
— Казаки! Смерть басурманам! Вперед! Разве бывало такое, чтобы татарва нам не поддалась! Вперед, казаки!
Снова в воздухе взорвалось раскатистое казацкое:
— Слава-а-а!
И снова зазвенели в гуще камыша сабли, загремели мушкеты.
Кошевой на всякий случай заехал на курган, стоивший вдали, спешился и начал раскуривать люльку. «Теперь мое дело сторона,— ехидно подумал Лысько.— Татары напуганы, сами уйдут ко всем чертям, А если нашим бока намнут, пускай низовиков благодарят».
Гуляй-День подскакал к Подопригоре.
— Федько, татар проклятых никак выпустить отсюда нельзя. Веди свою сотню наперерез!..
У Омелька Трапезондского чесались ладони. Взобравшись на древний дуб, он уловил глазом в гуще треугольника верткого всадника на белом коне. Над всадником держали на древках два бунчука, и Омелько понял, что это сам ширинский князь Келембет-Гамза.
— Погляди-ка, хлопче, как князей подсекают! — отчаянно выкрикнул Омелько и проворно спрыгнул с дерева прямо в седло, уже на скаку отвязывая от луки аркан.
Тимофей еле поспевал за ним. Старый казак дал коню шпоры и, припав всем корпусом к взвихренной гриве, объезжал балку, точно спешил кому-то вдогонку. Тимофей что есть духу гнал своего коня за ним следом.
В этот миг, как бы угадав замысел старого казака, Гуляй-День приказал двум свежим сотням скакать на подмогу, чтобы отвлечь внимание татар.
Кони, ломая могучей грудью сухой камыш, вымчали Омелька Трапезондского ы Тимофея Чумака на луг, и не успел Чумак охнуть от удивления, как увидел, что всадник на белом коне внезапно взвился вверх, точно кто-то в небе дернул его сильной рукой, и, пролетев над головами татар, тяжело шлепнулся в камыш.
— Стреляй, сучий сын! — услыхал Тимофей грозный наказ старого казака и выпалил из мушкета в лицо татарину, который летел на него с обнаженной саблей.
Тимофей выхватил из ножен саблю и врезался в татарский строй. За спиной услыхал вдруг голос Подопригоры:
— Рубай их, проклятых, рубай, брат!
Ширинский князь Келембет-Гамза, заарканенный Омельком Трапезопдским, тщетно упирался, переброшенный через седло,— Омелько крепко прижимал его рукой к шее копя и стремглав летел из плавней.
Сказать по правде, такого пленника, после знаменитого случая с пашой, Омельку брать еще не приходилось.
Оставшиеся без воеводы татары зашумели и, попимая, что им не вырваться из кольца, не замедлили сложить оружие.
...Ширинский князь со скрученными за спиной руками, белее снега, устилавшего поле, стоял, окруженный казаками, и исподлобья смотрел на своего победителя, седоусого казака. А тот, тяжело переводя дыхание, больше с презрением, чем с любопытством разглядывал пленника.
— Навоевался, князь? — хрипло спросил по-татарски стары» казак.
— Аллах керим![9]* — пробормотал посинелыми губами Келембет-Гамза.
— Керим, керим! — сказал Омелько.— Погоди, аспид, вот повезут тебя к Хмелю, там тебе будет керим. Побеседуешь с гетманом, дашь ответ ему, почему разбойничать на нашу землю явился!
— Вот чешет, дьявол, по-басурмански! — восхищенно воскликнул какой-то казак.
— Побыл бы ты у них на галере пять лет, прикованный к веслу, тоже чесал бы! —огрызнулся Омелько.
У кошевого Лыська мелькнула мысль: взять сейчас князька в Сечь — большой выкуп можно потребовать от хана... А то и так отпустить; тогда хан приятелем станет, а князь ширинский — побратимом...
Как бы угадав мысль кошевого, Гуляй-День приказал:
— Бери, Омелько, своего пленника, а завтра повезешь его в Кодак. Пускай ответ держит перед гетманом, зачем с войной пришел к нам.
Лысько только метнул злобный взгляд, отвернулся, пошел к своему кошу.
Окруженные казаками татары, две тысячи с лишком, двинулись в полон. За ними, сдерживая коней, скакали казаки. Впереди табуном гнали взятых у татар лошадей.
Федор Подопригора, скаля зубы, покачивался в седле, держа в руках княжеский бунчук и — на древке — голубой стяг с рогатым месяцем.
Спешившиеся казаки, укрепив попоны между лошадьми, везли на них раненых побратимов своих. Над похороненными казаками, которые полегли в бою, вырос в Кичкасской балке новый высокий курган.
В камышах осталось пятьсот порубанных татар.
Еще войско не скрылось за океаном, как над Кичкасской балкой черной тучей закружилось воронье.
— Что с пленниками будем делать? — спросил Чумак у Гуляй-Дня.
Гуляй-День поглядел испытующе на казака, проговорил:
— А променяем их на наших братьев и сестер, тех, что в неволе басурманской мучатся.
...Кошевой Лысько в тот же вечер, как воротились из похода, позвал к себе Гуляй-Дня. Была мысль: может, согласится с ним сорвиголова. «Ведь он из того же теста, что и все мы. Выпьем хорошенько, тогда скажу: «Кидай ты свою голытьбу — и айда ко мне в Сечь. Сделаю тебя есаулом, станешь заможным казаком. Татар и князя давай за выкун отдадим. На беса с ними возиться?»
Лысько был уверен: Гуляй-День и раздумывать не станет. Кто же из казаков не мечтал сделаться есаулом на Сечи! Господи!
...Гуляй-День подозрительно слушал сладкие речи кошевого. Пил все, что наливал ему хозяин.
Слуга внес на серебряном блюде жареных цыплят, колбасу, от которой вкусно пахло чесноком... Такого Гуляй-День давно не едал.
Кошевой разливался соловьем. Перегнулся через стол, длинные усы свои уронил в тарелку с ухой. Не заметил даже этого, так был захвачен своими мыслями.
— Ты зря, казак, на меня огрызаешься. Нешто я не с дорогою душой к тебе? Ей-ей, я сразу увидал — ты рыцарь настоящий. Такие мне на Сечи и нужны. Скажу по правде: зачем тебе блох кормить в вонючих землянках с бродягами и гультяями?.. Кинь ты их, чертовой веры байстрюков! Оставайся у меня на Сечи. Хочешь, сделаю тебя есаулом? Панченка, мошенника и труса, выгоню, нехай идет ко всем чертям!
Гуляй-День цедил сквозь зубы горелку. Прятал глаза под нависшими бровями. Молчал. Кошевой еще больше распалился. Перешел к главному:
— За ширинского князя его родичи, да и сам хан, дадут большой выкуп. Мы с тобой в накладе не останемся. За такие деньги можно купить хорошую усадьбу на Украине. А если всех пленников отпустить на все четыре стороны, то ширинский князь еще нам набавит золотых... Я уже все это крепко обмозговал...
— Вижу,— сказал Гуляй-День, отодвигая от себя кварту.— Но плохо ты, кошевой, обмозговал...
— Что ты! Все досконально обдумал...
— Вижу! — гневно выкрикнул Гуляй-День.
Кошевой осекся, кинул на него испуганный взгляд.
— Казаки кровь проливали, жизни не щадили, а многие и света белого уже по увидят. Сирот да вдов для того разве оставили, чтобы мы этим торговали? Чтобы на их смерти да крови мы с тобой, пан кошевой, барыш Получали? А?
— Да ты спятил? — замахал руками кошевой. — Опомнись!
— Это ты от жадности спятил,— грозно проговорил Гуляй-День.— Ты и дружки твои. Кровь казацкая—пожива для вас, пауков! Иуду хочешь из меня сделать? Предателя? Есаульством купить меня задумал? Собака! Погоди, скажу гетману, отпишу Лаврипу Капусте, какие мысли в голове твоей поганой! — пригрозил Гуляй-День, вставая.
— Ты того... Ведь я это все в шутку,— торопливо говорил кошевой, не в силах даже подняться и кляня себя за глупую откровенность.
— Тебе шутки, а людям муки! Чем ты лучше иезуита шляхетского? — спросил Гуляй-День и, не дождавшись ответа от перетрусившего кошевого, который дрожащей рукой потянулся к пистолю, проговорил: — Ничем! Одной матери-волчицы выкормыши! Ты за пистоль не берись! Изрублю на куски — и не пикнешь...