Гуляй-День положил руку на эфес сабли. Не оглядываясь, пошел к выходу и уже на пороге бросил через плечо:
— Пленных прикажу отвести в Кодак, туда же и князя отправлю. А тебе, коли в живых хочешь остаться, совет — выкинь из головы предательство.
...Третьего гонца послал в Чигирин кошевой Леонтий Лысько. Но на этот раз верный казак повез не грамоту, а наказ — глаз на глаз передать генеральному писарю, милостивому пану Ивану Выговскому, совершенно секретные вести, какие доверить бумаге никак не можно.
Сечевому писарю Лысько шепнул — пустить слух среди казаков: мол, низовики и их атаманы хотели ширинского князя и пленников отпустить за великий выкуп, поделив его меж собой, но кошевой такое своеволие запретил, приказав пленников отправить в Кодак.
…Тщетно ожидали тем временем за Перекопом добрых вестей от ширинского князя,
Карач-мурза просидел неделю, начиная от святой пятницы, в Ильмень-Караване, пограничном улусе. Хан повелел дождаться добрых вестей ы привезти их в Бахчисарай,
Карач-мурза ждал. Отсыпался, Валялся, лениво потягиваясь, на подушках в кибитке ильменского бея Менгли, слушая разные разности. В канун следующей пятницы Карач-мурза забеспокоился. Понял — радостных вестей не будет. А к вечеру чабан-татарин, возвратившийся из-под Казикермена, рассказал о поражении, какое понес ширинский князь.
У Карач-мурзы глаза полезли на лоб. Почесал под мышкой. Менгли-бей знал — это плохая примета. Это означало — Карач-мурза в затруднении.
Затруднение было немалое. Как предстать пред очи Ислам-Гирея с такой позорной вестью? У Карач-мурзы похолодели пальцы на ногах. Сунул ноги в камелек. Приказал позвать чабана. Старого татарина втолкнули в кибитку. Он упал в ноги мурзе, заголосил, точно ширинский князь был его кровным родичем, по меньшей мере братом.
Карач-мурза пнул чабана ногой в голову. Велел рассказать все по порядку. Чабан глядел на ноги мурзы, на расшитые золотом сафьяновые сапоги. Поднять глаза на лицо вельможного Карач-мурзы он не осмеливался.
Выслушав рассказ чабана, Карач-мурза приказал закладывать лошадей.
От ударов ветра содрогался шатер. Мигали свечи на низеньком столике.
Карач-мурза опустился на колени, закрыл лицо руками и начал творить намаз.
Наступила святая пятница.
Менгли-бей, по примеру мурзы, тоже стал на колени.
На минарете Караван-ильменской мечети заголосил муэдзин.
...Еще по дороге, кутаясь в овчину в глубине просторной, выстланной коврами повозки, Карач-мурза понял: поражение ширннской орды и пленение князя Келембет-Гамзы было черным знамением для Бахчисарая,
Карач-мурза теперь знал — этой весной орда на Украину не пойдет.
Между тем весть о поражении ширинской орды долетела уже до крепостей Казикермен, Джанкермен и Исламкермен.
На всякий случай в улусах за Перекопом затрубили в трубы и довбыши[10]* ударили в котлы.
17
Больше года прошло, как Стах Лютек возвратился в свою Марковецкую гмину. Ничто не изменилось дома с той поры, как Стах ушел к Костке Напирскому. На родине его встретила та же покосившаяся хата, только еще глубже осела она своими серыми стенами в землю. Поседела его Ганка, а Марылъка стала выше ростом.
Светил сквозь дырявую крышу в почернелую от дыма хату день божий. Стах присматривался ко всему и ко всем, помалкивал. Залез на печь, укрылся с головой ко-беняком и притворился, что спит, хотя и не смыкал глаз.
Из памяти, из сердца, из души никаким железом не выжечь того, что испытал, что видел и слышал Стах Лютек.
Нет уже Костки Напирского. Казнили его смертью. Поотсекали головы многим повстанцам.
Стаха Лютека тоже, по повелению коронного гетмана пана Потоцкого, били палками по спине и ниже, привязав его перед тем к позорному столбу на самой большой краковской площади, перед королевским замком Вавель.
После ста палок можно было душой в небо вознестись. Но, должно быть, душа у Стаха Лютека была тяжела на вес, и в небо она не вознеслась, и остался он, Стах Лютек, на земле с оскорбленным сердцем и иссеченной кожей на спине и ниже спины и долгое время после того мог только стоять или лежать на брюхе, а о том, чтобы сесть, и думать нечего было...
Кое-как приплелся Лютек в свое село.
Старое начиналось снова. В папской усадьбе хозяйничали панские слуги. Строили новый дом на площади. Готовили под окнами забавы к празднику. Ждали приезда самого коронного гетмана или сына пана коронного.
Ганка рассказывала одно плохое, и хотелось заткнуть уши, лишь бы но слыхать ее слов. Поэтому Лютек, чуть подворачивался случаи, залезал на печь и прикидывался, будто спит.
На панщину ходил Стах Лютек смиренный, но все валилось из рук, и управитель, пан Зарембинский, дважды уже угостил арапником.
Лютека управитель называл не иначе, как «падаль Напирского», а тот глотал едкую злобу, уставив огненный взор свой в землю, опустив низко голову.
Как счастливый сон, вспоминались дни в войске Костки. Каких только людей не встретил Стах среди повстанцев!
Со всех сторон королевства посбегались к Напирскому люди. Все больше такие же бедняки, как и он, Стах Лютек. Горе каждого как капля воды походило на его собственное горе. Беда у черни одна, это правдивые слова!
Поначалу везло. Бежала родовитая шляхта. Сдавались на милость восставших города и села. Костка Напирский уверял:
— Король за бедных, это только родовитая шляхта, кичливое папство обижает бедняков, ругается над чернью, а когда король обо всем узнает, не пожалеет сил, чтобы присмирить шляхту.
Что ж, Стах Лютек, как и прочие, верил Костке. Но вскоре пришлось и Костке Напирскому пожалеть, что так говорил.
Нет! Король милости черни не оказывал. Напрасно ждали, что королевские жолнеры не пойдут войной на повстанцев! Напрасно думали, что воевать придется только с войсками родовой шляхты, с ее чужеземными наемниками.
По приказу короля казнили смертью, как было написано в королевском указе, бунтовщика и союзника схизмата Хмельницкого Костку Напирского, посадили на кол сотню других повстанцев, отрубили головы еще сотне повстанцев, и две сотни было бито палками у позорных столбов, в том числе и Стах Лютек.
Кто-то говорил уже после — нужно пробраться на Украину, идти в войско Хмельницкого. С ним вместе двинуться на панов. Отомстить за обиды, за Костку, пустить красного петуха в панские маетки... Нечего было и думать об этом. Жолнеров — что маку осенью в поле по всем шляхам. Правду говорил Людвиг Бланчук, такой же бедняк, как и Стах Лютек: «Жолнеры — такие же посполитые...» Правда правдой, по как их заставишь повернуть оружие против панов?
...В Марковецкой гмине — как на кладбище. Днем все на панском поле, а ночь придет — сидят по хатам, как суслики в порах.
На рождество пан коронный в свой марковецкий маеток не приехал. Напрасно готовил забавы управитель Зарембииский.
После праздника в доме Лютека произошло важное событие — наслал сватов к Марыльке сосед Сигизмунд Боярский. Ганка ухватилась сразу. Шептала в задней каморке Стаху:
— Соглашайся. Хлопец хозяйственный. Хата добрая. Один у родителей. А у нас что для девушки? Приданое даже не на что справить,,.
Шептала настойчиво, словно Стах хотел отказать.
Просватали Марыльку. Распили бутылку зубровки, закусили вяленой рыбой, и пошли старик Боярский и Лютек вместе с женихом к папу управителю просить дозволения на венчание.
Пришлось наскрести несколько злотых, чтобы умилостивить папа Зарембинекого.
Теперь надо было идти к ксендзу.
За высокой стеной рычали псы. Ксендз в покои не впустил. Разговаривал с ними у калитки,
— Что ж, Марылька девушка смирная, Сигизмунд тоже парень не из буйных, в костел ходит, бога почитает, а вот ты, Лютек, выбросил ли из головы грешные мысли свои?