Стах понял намеки пана пробоща. Хотел сказать: «А как же, пан-отец!» Но точно кто рот заткнул. Стоял окаменело.
Ксендз отвел свой недобрый взгляд от Стаха, отпустил их без благословения, хотя старик Боярский руку ему поцеловал.
Выйдя за ворота, старик Боярский укорял Стаха:
— Э, кум, напрасно ты пана пробоща не уважаешь!
Лютек молчал.
Дома глянул Стах на Марыльку — и точно впервые увидел.
Стояла перед отцом стройная, высокая, стан гибкий, как у молодой березки, даже не поймешь — с кем она своим нежным личиком схожа? С кем же, как не с Ганной! Такою и Ганка была, когда они повенчались. А теперь? Поглядел на Ганку — и сердце упало. Господи! А он сам?..
Видно, по сердцу Марыльке Сигизмунд. Пусть будет счастлива.
— Иди, дочка, замуж. Иди. Может, у тебя доля счастливее будет?..
Гладил заскорузлой рукой шелковые косы.
Марылька застыдилась, спрятала голову на отцовской груди.
Ночью Лютек долго не спал. Вышел во двор, поглядел на серебряную луну в небе, постоял возле ободранного тына, зашел в овин и тут постоял.
Ударило в нос запахом гнилой соломы. Тихо было, даже мыши не шуршали. А что им здесь делать, если поживиться нечем?
Озираясь, крадучись, прошел Стах в угол овина. Разгреб руками солому, подпял доску, нащупал рукой. Есть. Никуда не делось. И даже полегчало на душе.
Уже возвращаясь в хату, увидал с порога, как далеко на пригорке ярко светились окна панского дома. Вспомнил — еще днем, говорили люди, молодой панич приехал.
Снился в ту ночь Стаху Лютеку Костка Напирский. Будто бы пришел к нему в хату и говорит: «Спаси меня, Стах, от панов. Гонятся за мной с собаками, охотятся на меня, как на зверя. Вот тебе тысяча дукатов золотых, только укрой меня в надежном месте».
«Не нужны мне дукаты твои,—сказал Стах,— я тебя выручу. Надевай скорей мои лохмотья, а я твое платье, придут паны за тобой и меня возьмут».
Так и сделали, а когда пришли паны — взяли Стаха, решив, что он Напирский, и повели его со двора; только странно, подумал во сне Лютек, почему Ганка не голосила...
Стояла Ганка и смотрела вслед, только плакала молча.
Повели Стаха куда-то далеко, а потом он увидел, что это Краков и ведут его во дворец королевский, на Вавель. Но вдруг откуда ни возьмись явился тот казак, что приезжал в Марковецкую гмину и читал посполитым универсал гетмана Хмельницкого.
«Не бойся,— сказал на ухо,— мы тебя выручим»,— и исчез.
Уже привели жолнеры Стаха Лютека в королевский дворец. Шляхтичей вдоль степ множество. Кричат злорадно: «Ага, поймали бунтовщика Напирского!» А один как глянет пристально на Стаха и завопил, будто его режут:
«Панове, то не Напирский, то хлоп какой-то!»
«Не кричите,—говорит другой шляхтич,— его посадим на кол, это тоже не худо. Что без него поделает Напирский?»
Стах Лютек вдруг почувствовал в себе такую силу, что сорвал с головы своей шляпу, сбросил кафтан Напирского, вырвался из рун жолнеров, закричал гневно:
«Да, я не Напирский! Я страшнее Костки Напирского!»
И в этот миг раздались выстрелы, ворвались во дворец казаки Хмельницкого, а с ними сам гетман Хмельницкий. Паны-шляхтичи врассыпную. Только напрасно. Переловили их казаки.
...Проснулся Лютек и только глазами хлопал от удивления... Приснится же такое!..
...Через неделю новели дружки Марыльку под венец.
Стах Лютек стоял в костеле. Ему хотелось плакать, хотя полагалось радоваться — выдавал дочку за доброго человека. Но мысль, что и он так же стоял когда-то с Ганкои под венцом, с добрыми падеждами в сердце, только печалила. Ничего радостного не вышло из этих надежд.
Только ксендз стал благословлять, в костел вошла шумная компания; невзирая на то, что находятся во храме божьем, шумели, точно на ярмарке.
Ксендз прервал молитву. Поклонился панам. Люди узнали молодого гетманича. Рассыпая звон шпор, он подошел под благословение к пану пробощу, коснулся губами его руки, уставился глазами на Марыльку. Паны, которые пришли с ним вместе, что-то стали ему на ухо нашептывать.
Как это произошло, никто и оглянуться не успел. Только когда раздался отчаянный вопль Марыльки, Стах Лютек кинулся с кулаками на пана, по напрасно. Гайдуки схватили и швырнули его в угол костела, как мешок. Ударился головой о стену Стах и упал без памяти. Не слыхал, как рыдала Ганка, как кричал Сигизмунд Боярский...
...В хате у Стаха, точно по покойнику, плач стоял.
Плакала Ганка, плакала мать жениха, тряслись руки у старого Боярского. Соседи утешали.
Стах сидел на лавке с перевязанной головой, окаменевший. Отняло речь, высушило слезы страшное горе.
Уже все ушли из хаты. Уже не было ни слез в глазах, ни крика в груди у Ганки, а Стах все сидел на скамейке и покачивался с боку на бок.
С рассветом затопотали лошади у ворот. Немного погодя бледная, как смерть, вошла в хату Марылька, поглядела стеклянными, пустыми глазами на мать, на отца и повалилась ничком, без крика...
Владислав Потоцкий и его коллега Леон Крицкий угощались добрым вином.
В широкие окна большого столового зала, украшенного «о стенам родовыми портретами, вливалось утреннее солпце. У порога стоял управитель Зарембинский и покашливал в ладоиь.
— Что тебя душит? — спросил по-приятельски молодой паи.
— О ваша ясновельможность, такой случай...— захихикал, всплескивая руками.
Брови у Владислава Потоцкого поползли вверх. Действительно, управитель — шляхтич толковый, недаром отец хвалил его. Ведь вчера он придумал недурное развлечение. Девушка хоть и была дика, как серна, но все-таки жалеть не приходится. Что ж еще придумал управитель?
— Говори,— он хлоннул в ладоши, припомнив, что так же поступал отец, отдавая приказания своим доверенным слугам шляхтичам.
— Ваша ясновельможность,— управитель подошел ближе,— я сделал, как приказали ваша милость, понес жениху,— тут управитель снова кашлянул,— десять злотых, ваш подарок на свадьбу.
— Ну? — Владислав Потоцкий нетерпеливо постучал каблуком,
— Не застал жениха. Вот деньги.— Зарембинский положил на край стола монеты.
— Нужно было оставить ему.
— Некому оставлять, ваша милость...— Управитель сам наслаждался своим остроумцем...
— А куда же девался жених? — разгневался Потоцкий.— Слушай, Лeoн, это неслыханно! Неужели он убежал?
— Да, ваша милость!
— Воротить! Не может же Марылька остаться без жениха! Свадьба будет нынче. Я так велел. Немедля разыскать и воротить жениха!
— Ваша милость, воротить его никак нельзя. Есть такое место, откуда люди не возвращаются. Даже если бы на то был указ самого короля.
— Ты хочешь сказать...— слегка растерянпо начал Потоцкий.
— Именно так, ваша милость: жених решил переселиться в лучший из миров, но выбрал для этого довольно неблагородный способ — он повесился...
Леон Крицкий поставил на стол бокал. Сразу протрезвевшими глазами взглянул на Зарембинского и сказал:
— Я думаю, Владек, нам нужно ехать в Краков.
— Но почему? — заорал Потоцкий.— Какое он имел право, быдло, хлоп поганый?! Он всю свадьбу испортил. Зарембинский, ты должен отыскать для девушки нового жениха. Немедленно. Я так желаю.
— Ваша милость,— управитель низко поклонился,— для меня высокая честь исполнить все ваши приказания, но позволю себе заметить — пусть лучше эта Марылька останется вдовой... Ее отец был в отряде проклятого Напирского.
— Владек,— повторил поручик,— лучше нам ехать в Краков.
— Ты боишься?
— Глупости! — махнул рукою Крицкий. — Хлопов нужно не бояться, а остерегаться, это сказал еще покойный пан Иеремия Вишневецкий, мой дядя; я думаю, его заподозрить в трусости перед хлопами никак нельзя было...
— У меня тут сотня драгун, я прикажу — и они сожгут все село! — надменно провозгласил Потоцкий.
— Ваша милость, это уж совсем лишнее, позволю себе заметить. Хлопы нам нужны. У пас еще много невспаханной земли, еще нужно засеять ее. Я думаю, что если ваша милость согласится, то следует десять злотых послать отцу Марыльки, а самой Марыльке тоже пять злотых.
— Ладно. Это хорошая мысль, пся крев! Возьми эти злотые, Зарембинский, и еще десять дай Марыльке, и скажи, что я ей найду нового жениха.