Подумав, что сотня драгун кое-что стоит, если принять во внимание, что хлопы безоружны, поручик Крицкий снова придвинул к себе бокал, в который рука управителя проворно подлила вина, и, засмеявшись, сказал:
— Як бога кохам, Владек, у твоих хлопов шляхетский гонор!..
— Ах, паша милость,— сказал Зарембинский,— этот гонор навеяло им с востока...
— Хмельницкий и его чернь — вы это хотите сказать?
— Управитель вместо ответа только кивнул головой.
— Погодите! Краков видел Костку на колу, Варшава увидит четвертованного Хмельницкого! — провозгласил Крицкий.— Владек, твой отец, наш вельможный коронный гетман, как говорят, поклялся на мече, подаренном ему самим паной, что притащит Хмельницкого на аркане в Варшаву,
— Мой отец всегда сдерживает сное слово,— спесиво ответил Потоцкий,— а тем более клятву. Хлопы должны знать свое место. Зарембинский! Никаких денег не давать! Быдло забыло, что оно есть быдло! Пся крев!
— Владек! — взвизгнул поручик.— Як бога кохам, ты настоящий Потоцкий! Я преклоняю перед тобой колено, как перед возлюбленной дамой.— Поручик действительно опустился на одно колено, под смех Потоцкого и управителя.— Ведь ты осчастливил хлопку, она должна век молиться за тебя! Этим деньгам мы найдем другое применение.
Крицкий ловким движением руки смел злотые со стола и карман своего камзола и, садясь на место, сказал:
— Пап Зарембинский, с вас еще десять злотых, которые вы должны были отдать невесте...
Зарембинский удивленно развел руками.
— Пся крев, дай! — Потоцкий залился хохотом.
Так же хохотал коронный региментарь полковник Рущиц, славный своими поединками на всю Речь Посполитую. Владислав Потоцкий был убежден, что он хохочет не хуже...
Ганка стояла на коленях, с мольбой глядела на икону и спрашивала:
— Матка бозка, за что? Чем провинились мы перед небом? Разве обманули кого-нибудь? Разве обидели, обездолили кого-нибудь? Разве не ходила я в храм божий, не исповедовалась, старалась не грешить... За что ж? От татар-басурманов берегла дочку, выходила и выпестовала, в костел привела чистую и, как ангел, нежную. За что ж неправда такая? За что горе такое? Посоветуй, как жить? Как будет жить обесчещенная моя Марылька? Как?..
...Не помогла сотня драгун пану Владиславу Потоцкому. Среди ночи проснулся он от прикосновения чего-то холодного к горлу. Первая мысль сквозь сон была — опять Лeoн со своими неуместными шутками. Открыв глаза, увидел в темноте над собой чье-то чужое лицо, хотел закричать, но только забормотал, захлебнувшись собственной кровью.
Стах Лютек изо всей силы воткнул ему в горло нож и облегченно вздохнул, опустившись прямо на пол. Сквозь открытое окно пахнуло снегом. Снежинки упали на разгоряченный лоб. Шатаясь, Лютек поднялся. Прислушался. Никто не шел. В палаце стояла тишина. За дверью кто-то храпел. Люгек неслышными шагами прошел к окну, вскочил на подоконник и исчез в темноте.
Не думал Лютек никогда, еще комнатным мальчиком прислуживая в палаце, для чего понадобится ему то, что он хорошо знает расположение панских покоев.
Ганка сидела возле Марыльки, когда Лютек вошел в хату.
Впервые за долгие часы молчания Стах обратился к к Ганке:
— Я был там.— Он указал рукой в ту сторону, где стоял панский палац.
Ганка взглянула на Стаха и охнула:
— Что это?
На лице Стаха и на рубахе темнели пятна крови.
— Что это? — вскрикнула она и коснулась его рукой.— Ты весь в крови... Господи!
— Это его кровь,— глухо проговорил Стах.
— А-а-а! — простонала Ганка.— Ты...
Она не решилась выговорить это слово. И Стах тоже не сказал. Бессильно опустился на лавку. Перед ним на постели, уставясь широко раскрытыми глазами в закоптелый потолок, лежала Марылька. Лицо ее почернело.
— Я пойду, Ганелька,— тихо проговорил он, поднимаясь.
— Куда? — испуганно спросила Ганка и тут же поспешно заговорила: — Да, да, иди, Стась, иди скорей...
Засуетилась. Схватила с лежанки мешочек, сунула в него краюху хлеба, завернула в тряпку соль, метнулась в каморку, по вскоре вышла оттуда с пустыми руками.
— Что ж! — сказал Стах.— Прощай, Ганелька.
Со стоном упала Ганка ему на грудь.
— Будь они прокляты, паны-шляхтичи! — прохрипел с отчаянием Стах Лютек, отрывая от себя руки Ганки.— Будь они прокляты, вурдалаки ненасытные, из рода и в род! Не будет им счастья на этой земле, не будет им жизни...
Уже светало, когда Лютек, выйдя из Марковецкой гмины, нырнул в гущу леса. Озираясь, не видать ли часом погони, он углублялся в лесную чащу широким и быстрым шагом. Скоро и узенькая тропка окончилась.
Стах знал — за высокими скалами, поросшими колючими кустами терновника, ему откроется дорога в горы, к чабанам. Он знал также, что гуцулы примут и укроют его. Недаром ксендз в каждой своей проповеди поносил их, обзывая еретиками, схизматами, шпионами Хмельницкого. В отряде Костки Напирского они были хорошими и смелыми воинами.
Не думал Стах Лютек, когда прощался с гуцулом Федорчуком, возвращаясь к себе в село, что придется ему вскоре воспользоваться его советом. «А коли трудно придется,— сказал на прощание гуцул,— к нам иди. За Верховинским перевалом и паны не добудут».
Взойдя на скалистую вершину, Стах Лютек остановился передохнуть. Поглядел вниз, туда, где в марево зимнего дня лежала долина. Там, где-то в самой дали, ленилась своими хатками Марковецкая гмина. Там, внизу, были Ганка и Марылька.
Там осталось его охваченное болью и отчаянием сердце.
18
По случаю прибытия высокого гостя, канцлера Речи Посполитой Лещинского, коронный гетман Станислав Потоцкий справлял в своей резиденции, в Подгорцах, шумный пир.
Со всей округи съезжалась в Подгорцы приглашенная шляхта. Еще с полудня, когда латники отворили ворота перед первою каретой — подсудка брацлавского Кароля Бурчала, который прибыл вместе со своею супругой, пани Франческой,— ворот уже не закрывали.
Прибыли староста каменецкий Петр Потоцкий с дочерью, капеллан коронного войска преподобный Сигизмунд Мрозовецкий, сын покойного князя Вишневецкого Михайло с матерью, княгинею Гризельдой, молодой Конецпольский, князь Вацлав Заславский, вдова Адама Киселя, пани Вероника Кисель, коронный стражник По-нятовский с женой Эвелиной, о которой шептались, что сам его милость король Ян-Казимир далеко не равнодушен к пани стражниковой.
Еще накануне вечером прибыл в Подгорцы генерал Корф, присланный литовским коронным гетманом паном Радаивиллом.
А перед самым пиршеством явился каштелян королевского войска Збигнев Лопатинский.
Кроме названных вельможных панов, съехалось множество менее родовитой шляхты, соседи, региментарн коронного войска, как раз об эту пору отдыхавшие в своих усадьбах, пользуясь временным затишьем.
На площади перед гетманским палацем тесно стало от карет, возков, крытых саней, верховых лошадей.
Суетились слуги, перекликались доезжачие и стремянные, ржали лошади. То в одном, то в другом конце двора раздавались крики, возгласы приветствия, смех.
— Пану подсудку мое почтение!
— Вельможному пану региментарю низкий поклон!
— Падам до ножек пани Франчески!
— Ты еще жив, пан комиссар? Як бога кохам, мыслил — ты уже на небе!
— Пока Хмеля не посажу на кол, жить буду! — хвастливо прокричал пан коронный комиссар, седобородый восьмидесятилетний Доминик Калитинский, отвечая подсудку брацлавскому Каролю Бурчаку.
— Вот рыцарский ответ, як бога кохам! Виват пану коронному комиссару! — выкрикпул стражник Понятовский, а панн стражникова захлопала в ладоши.
Седоусые полковники, сбрасывая на руки слугам меховые плащи, легко, как юноши, взбегали по устланной персидскими коврами лестнице, по обеим сторонам которой на мраморных стенах сияли карсельские лампы и стояли в две шеренги латники из собственного полка коронного гетмана, с алебардами, и блестящих латах.
Пани и паненки в пышных платьях, с низко оголенными плечами проворно перебирали ножками, обутыми в шитые золотом или серебром туфельки, по широким ступеням.