Хоть и старая и немощная, но решила не ожидать, пока Мартын заберет, а идти сама. Тут еще оказия подвернулась — ехал обоз купеческий через Дубровку на Чигирин. Cоль везли. Остановились у колодца коней напоить, как раз когда Явдоха воду брала, разговорились, а тогда она взмолилась доброму человеку:
— Довезите и меня на Украину…
Сбиваясь и путаясь от волнения, рассказала о себе. Русские люди выслушали внимательно и сочувственно. А один из них сказал:
— Ладно, матушка, собирайся, повезем тебя в Чигири», а там уж сына своего быстро разыщешь, коли он при гетмане Хмельницком служит...
До самых саней проводили Явдоху Марфа и Ефрем. Просили купца, низко в ноги ему кланялись:
— Довези, добрый человек, не обидь... От татар старуха натерпелась, польские шляхтичи мужа на колу замучили, сын в войске Хмельницкого, добрый казак,— окажите милость старой женщине.
Купец расчувствовался. Как можно обидеть!
— Садись, садись, бабка! Довезем и покормим в дороге. Вот мы тоже на твою землю, в города ваши, соль везем. Приезжали на Москву послы ваши, сказывали — второй год, как соль дороже перца стала, шляхта из польской земли не дает возить. А оттого, что соли нет, хворь разная нападает на людей.
— Без соли и чарка не чарка,— пошутил возчик, здоровенный мужик в тулупе.
— У тебя только чарка на уме! — рассердился купец.— Садись, бабка,— помог он Явдохе уместиться в санях.
Ефрем, Марфа, соседи долго еще стояли у колодца. Смотрели вслед купецкому обозу, который увез с собой Явдоху Терновую.
О чем только не вспомнишь и дальней дороге, возвращаясь в родные края! Какие только мысли не придут в голову! Закроешь глаза, а перед тобою все, что минуло, все, что бурей пронеслось, отгрохотало, как грозовая ночь,— и даже то, что в памяти поросло бурьяпом повседневных забот, и это вынырнет и взволнует сердце. Но что только ни всплывет в памяти, о чем только ни подумает, а слышит Явдоха предсмертный вопль своего Максима, как звал он Мартына, видит она страшные лица жолнеров папа Корецкого, слышит их злой смех и невольно спрашивает сама себя: «Неужто больше такого не будет? Неужто шляхта не будет уже больше вытягивать жилы из несчастных посполитых?»
Весна встречала старуху Терновую на родной земле теплыми ветрами, журавлиным клином в глубокой вышине чистого неба, веселым журчаньем талых вод.
В городах и селах, которые проезжала, видела Явдоха радостные лица людей: хлопотали возле своих домов мещане, ладили во дворах сохи посполитые, над трубами кудрявился дым. В хатах, где приходилось ночевать, встречали радушно, рассказывали такое, что, слушая, только радостные слезы вытирала Явдоха концами платка. Может, и вправду никогда уже не будет под польскою шляхтою родная земля? Все толковали про войну, но в словах не было той тревоги, как прежде, когда из году в год каждую весну приходилось идти на битву, защищая родной кров.
От русского села Дубровки до Чигирина путь не близкий. Спасибо добрым людям, довезли Явдоху до Чигирина. Как увидела над Тясмином выкрашенные синим стены собора Успения, золотой крест на соборном округлом куполе, сердце забилось так, что дух захватило.
Благодарила доброго человека Явдоха как могла, хотела все десять злотых, что сберегла еще от денег, какие Мартын оставил, купцу дать, но тот не взял, руками замахал:
— Не нужно, матушка! Не татарин я, а русский человек. А вот ежели когда-нибудь в твой Байгород попаду — ведь куда только не занесет судьба торгового человека! — тогда добрым борщом меня накормишь и крепким медом угостишь...
Пустилась Явдоха искать Мартына.
Чигирин — не село, городок шумный. Люди верхами и пешком торопятся, должно быть, по важным делам, по улицам лошади везут телеги и кареты, забрызганные грязью,— видать, прибыли издалека. Проехал шестерней рыдван, повез какого-то вельможного, потому что за ним несколько казаков, заломив набекрень шапки, скакали на резвых копях.
Явдоха шла медленно, ей хоть и не терпелось поскорее узнать, где Мартын, что с ним, но, точно боясь услыхать худое, не осмеливалась расспрашивать встречных, как найти полковника или городового атамана.
Остановилась у кузницы. Заглянула в раскрытую дверь. Голые по пояс кузнецы лихо ударяли молотами. Явдоха пригляделась. Что куют? Пики! Сжалось сердце, словно беду почуяло.
Очутилась Явдоха на большой площади перед каменною оградой. За нею стоял каменный дом. Окна в нем в два порядка, в них ярко отсвечивало солнце.
В передней стене дома, под крышей, три узких ковша чугунных. В двух крайних — стяги, один малиновый, другой белый с золотистыми крестами, а в среднем ковше — бунчук.
Явдоха стоила не двигаясь. Держа в руке торбочку, глядела на диковинный дом, на казаков в синих кунтушах, похаживавших около, с самопалами в руках, на карету, которая как раз в эту пору выехала из ворот, на пана, что выглянул из окна кареты, точно заинтересовался Явдохой.
Хотелось спросить у казака, который ходил неподалеку от нее, что это за пан живет в таком дворце. Но казак даже и не взглянул в ее сторону. «И по удивительно,— подумала Явдоха.— Сколько тут прохожих, на каждого казаку смотреть — так и службы недосмотрит».
Рядом с коваными воротами, шагах в пяти от нее, заметила Явдоха железную, решетчатую сверху калитку. на ней поблескивала медная тарелка, а около тарелки, на цепочке, молоток небольшой медный. Поглядела на все это Явдоха, покачала недовольно головой: чего только паны не выдумают! Смело подступила к казаку, спросила:
— Скажи, сынок, как мне сотника Мартына Тернового отыскать, при атамане городовом в реестре? Мать я ему.
— Опоздали вы, матушка,— промолвил казак,— уехал ваш сын с посольством. Да вы к городовому атаману ступайте,— вон за той стеной, в крепость...
— В какой же край сына моего послали? — и радуясь, что Мартын жив-здоров, и жалея, что не застала его, спросила Явдоха казака.
— Все у городового атамана расскажут вам, туда идите.
— А еще скажи мне, сыпок,— спросила Явдоха,— что за пан во дворце этом живет?
Казак поглядел на нее внимательно, помолчал немного, потом сказал:
— Это канцелярия папа гетмана.
— Хмельницкого? — точно не веря, переспросила Явдоха.
— А то какого же! — Казак посмотрел на нее пристальио.
Явдоха покачала головой.
— А кто же это в карете проехал? Не он ли уж?
— Это посол трансильванского господаря, матушка. Вишь, какие вы любопытные...
«Нет, такая вельможная особа на меня и взглянуть не могла»,—подумала Явдоха, вспомнив, как ей показалось, будто из окна кареты глянул на нее пан.
Караульный уже не отходил от Явдохи. Кто знает? Может, старушка эта вовсе и не мать сотника Тернового. Всякое случается диво... Но, впрочем, по виду женщина — селянка.
— А молоток-то на калитке для чего? — спрашивала Явдоха.
— А это по гетманскому повелению его повесили. Ежели у кого жалоба, будь то у посполитого, будь то у казака или шляхтича православного, а не то у торгового человека или цехового, постучат тем молотком в тарелку медную — выйдет державец гетманский, проведет к есаулу, а тогда гетману челом бить, и гетман распоряжение даст.
Выслушала и это внимательно Явдоха Терновая, поблагодарила казака и пошла в ту сторону, куда указал он.
На другой день, отдохнув с дороги в дому, куда ее поместили по приказу городового атамана, Явдоха решила идти в свой Байгород.
Погода стояла хорошая. Солнце припекало. Ветер сушил лужи. Снегу как не бывало.
Пошла Явдоха Терновая в город,— может, посчастливится найти кого-нибудь на базаре, кто в сторону Брацлава собирается...
Снова остановилась она на майдане перед гетманской канцелярией. Поглядела на блестящую медную тарелку на железной калитке и поспешила прочь, чтобы, упаси бог, не сделать так, как ночью надумалось с бессонницы...