С глазами, налитыми кровью, сжимая в руке лист шелковой бумаги, исписанный хорошо знакомым, твердым почерком варшавского нунция, полный гнева и яростной злобы, уставился в темный угол своей мрачной опочивальни Иннокентий X. Сомнения грызли его святейшество. Неужели не суждено ему, монарху католической церкви, собрать все земли под своею тиарой? Однако теперь шло дело уже о другом. То, что казалось добытым и покоренным, отпадало и угрожало. Разве одного Игнатия Лойолы достаточно для таких еретиков? Тысячу тысяч таких, как Лойола, нужно размножить на земле, чтобы испепелить на кострах дерзкую чернь и ее вожаков!
Больше, чем кто-либо на свете, больше, чем короли, цари, герцоги и князья, султаны и ханы, собранные воедино, понимал пана Иннокентий X всю губительность Переяславского акта для далеко идущих замыслов Ватикана и его верных союзников.
Переяславский акт делал невозможным дальнейший успех унии. На пути Ватикана, вопреки действиям, какие с давних пор проводил он под видом борьбы за «гроб господень», на этом утоптанном и проторенном многими поколениями пути возникали новые препятствия. Оказывалось, что ни инквизиция, ни умиротворение вооруженною рукой, ни все хитросплетения унии — ничто не сломило той силы, которая уже расправляла свои крылья под скипетром Московского царя.
Оказывалось, что польская шляхта и ее король — бездарные трусы. Их заверения, будто бы чернь русская покорена и поставлена на колени, будто бы русские люди не сегодня-завтра подчинятся власти Ватикана, будто бы дорога на восток через русские земли будет дорогой римско-католической веры под неукоснительною охраной Речи Посполитой,— все это наглая и лицемерная ложь.
В далекий Рим с востока несло ветром зловещий, едкий дух непокорности.
Пример Украины придавал силы многим народам.
Уже не одни еретики со своим вожаком Хмельницким беспокоили папу Иннокентия X. С ними одними в конце концов можно было справиться. Но не теперь, когда рядим стояла Москва! Ошибкой было думать, что после Поляновского мира, которым так похвалялись сенаторы Речи Посполитой, Московское государство не подымется.
Как это случилось?
Что произошло?
Kтo виноват?
Не только у Ватикана возникали эти вопросы...
Иеремия Гунцель — не кардинал и не архиепископ.
Если коснуться его чина и звання, то, по сути дела, он никакого официального положения в церковной ватиканской иерархии не занимает, В Рим он прибыл обычным в те времена путем, как и все странники, не испытывавшие недостатка в деньгах.
По дороге, сразу за польской границей, к услугам Иеремии Гунцеля были удобные покои, сытная и вкусная пища, хорошее вино, веселые и нестрогие женщины. Если по временам возникала необходимость,— а такую необходимость Гунцель не только предвидел, но и сам создавал,— тогда он на глаза преподобных отцов, настоятелей монастырей, командоров орденов являлся в рыжей, убогой сутане, босой, с посохом в руке. Пройдя, со множеством поклонов, сквозь строгие ворота монастыря, смыв дорожную пыль и скинув вериги и рубище, он, очутившись в настоятельских покоях, поучительно высказывал свои мысли, иногда отдавал приказания, а отец игумен внимательно слушал, приговаривая в перерывах:
— Sancta Mater![2]* Мудро речете, ваше преподобие.
Сделав, что нужно, убедившись, что его слова дошли до того, кому следовало, он отправлялся дальше, когда требовали обстоятельства,— в карете, одетый в дорогое дворянское платье, а если нужно было — снова пешком, в своей длинной рыжей рясе.
Необходимо отметить и то, что в пути Иеремия Гунцель был гостем австрийского императора Фердинанда III. В императорский дворец он вошел босиком. Постукивая суковатым посохом, он шел по зеркально блестящему паркету, оставляя на нем грязные следы и бесцеремонно стряхивая пыль со своей рыжей, обтрепанной, точно обгрызенной собаками, сутаны.
Императорские гвардейцы, камер-пажи и просто пажи стеклянными глазами глядели на монаха. И не такое приходилось им видеть в императорском дворце.
При аудиенции, какую получил у императора Иеремия Гунцель, присутствовал только барон Алегреттн,
Появление Гунцеля и беседа с ним были не только кстати, но представляли большое значение для императора и его министра.
Свободно и непринужденно сидел перед императором Иеремия Гунцель. Как и подобало человеку его звания, он держался в императорских покоях с достоинством, непринужденно отвечал на вопросы, слушал и, если нужно было, сам задавал вопросы.
Вести, принесенные Гуицелем, заслуживали того, чтобы имперская казна позаботилась и о самом Гунцеле, и о его хозяевах. Это было сделано быстро и безмолвно. Пока Гунцель сидел у императора, молчаливые и проворные чиновники делали свое дело.
Над Веной играло солнце. Снег выпал и растаял. Зима здесь почти не чувствовалась. Однако император изволил сочувственно заметить:
— Не вредит ли вашему здоровью такая убогая одежда? Ведь вы пришли из холодных и суровых краев?
Иеремия Гунцель пронзительно поглядел на императора, покачал устало головой и ответил:
— Ваше величество, его святейшество папа своими молитвами бережет меня. Смирение и отречение от всего, что удаляет нас от господа Иисуса, множит мои силы и дает мне твердость.
Барон Алегретти прикусил губу. Он кое-что знал о том, как странствует Иеремия Гунцель и в каком доме на окраине Вены оставил он свою карету, чемодан и двоих слуг. Но это мало касалось имперского министра. Пусть хотя бы вверх ногами ходит по Вене Иеремия Гунцель, лишь бы он и его хозяева делали то, что идет на пользу барону Алегретти и великому императору.
Иеремия Гунцель принес именно те сведения, которые имели большое значение для предстоящих переговоров г Москвой.
...Из Вены в Рим Гунцель проехал в удобной карете. Мягкие рессоры легко покачивали его. Весенние запахи подымались от земли. Встречные пешеходы снимали шляпы перед благородным путешественником.
На имперских землях царил порядок. Стояли на определенном расстоянии одна от другой придорожные каплички[3]*. Перед каждой Гунцель крестился.
Оливковые рощи серебрились вдали. Над маленькими домиками, похожими на курятники, клубился синий дымок. Карету Гунцеля обгоняли порой запряженные восемью, а то и двенадцатью лошадьми золоченые кареты с ливрейными слугами на запятках.
Уже перед самым Римом повстречался, окруженный большим отрядом швейцарских рейтаров, поезд из трех карет. Иеремия Гунцель приказал уступить дорогу. Он снял шляпу и склонил голову в низком поклоне. В первой карете, откинувшись на подушки из красного сафьяна, уперши правую руку в бок, надменно глядел в окно на дорогу венецианский дож.
Гунцель еще издали узнал его по многочисленной страже и по двум высоким арапам в белых чалмах, стоявших на запятках.
Дож скользнул взглядом по склоненной почтительно фигуре Иеремии Гунцеля и презрительно выпятил губу. Гунцель язвительно подумал:
«Напрасно он брезгует мною. Некоторые из моих сведений пригодились бы господину дожу, который, как видно, не без забот возвращается из Рима в свою столицу».
...Вскоре показался и Рим.
Гунцель велел слуге ехать к маленькому, затерянному в старых кварталах города монастырьку.
...И когда на другой день Иеремия Гунцель, одетый в рыжую убогую рясу, подпоясанный веревкой, с суковатою палкой в руках, прошел босиком через решетчатую калитку на вымощенный чугунными плитами двор в личной резиденции Иннокентия X, на колокольне собора святого Петра ударили колокола. Латники, стоявшие у ворот, увидели, как монах склонил колени, возвел глаза к небу и, осеняя себя крестом, творил молитву.
Молчаливые папские служки подошли к Гунцелю, взяли его под локти и помогли подняться на ноги.
Бережно поддерживая, они повели его в покои папы. Выражая им свою смиренную благодарность, остановившись перед высокими дверьми опочивальни Иннокентия X, Иеремия Гунцель льстивым голосом, каким надлежит говорить в святых покоях,сказал:
— Я возвратился из ада, братья мои. Только воля святого наместника божьего, его святейшества папы, спасла меня.