Но то были не татары. Когда они приблизились, селяне увидали за шеренгой верховых несколько крытых саней. С улицы, наперерез поезду, галопом выскочили верхами дозорные. Впереди скакал Федор Кияшко, держа левой рукой уздечку.
– Кто такие будете? – грозно спросил Кияшко, перерезав дорогу конным.
Те остановились. Селяне окружили их тесным кольцом.
– Жолнеры! – выкрикнул Гайдук. – Вот, не сойти мне с этого места, ей-богу, жолнеры! Вот встреча! В последний раз, паны, виделись мы с вами под Замостьем...
Один из конников тихо проговорил:
– Послы его величества короля Речи Посполитой.
– Грамоту покажи, – не удовлетворился Кияшко. – Все мы послы. А ты грамоту покажи.
– Что же ты, слову шляхтича не веришь? – возмутился конник.
– Знаем, какое это слово, – настаивал Кияшко. – Ты грамоту покажи и что там в санях везете. Может, беду какую натворили. А ну, хлопцы, обыщите сани...
– Не дозволю! – вскипел конник. – Не имеешь права, хлоп...
– Как ты сказал? – Острая злоба подступила к горлу. Нечипор схватил за узду коня шляхтича. – А ну, слезай, мы покажем, где тут хлопы!
– Давай грамоту! – крикнул Гайдук.
Казаки подступили к саням. В передних санях чья-то рука откинула запону. Отблески огня осветили бледное лицо и седую бороду.
– Покажите грамоту, пан Тикоцинский, – сказал седобородый и уже хотел опустить запону, но Гуляй-День подскочил к саням:
– Что ж вы прячетесь, пан воевода? Хлопцы! Да это ж пан Кисель! – объявил он народу. – Что ж не здороваетесь с хлопами своими? Не узнали Белые Репки? Или память коротка?..
– Хмелем присыпало им память! – засмеялся Галайда.
– В палац бы свой наведались, – посоветовал Гуляй-День. – На могилку пана вашего управителя сходили бы...
Адам Кисель, стиснув зубы, молчал. И надо было молчать. Он понимал: лишнее слово может привести к неприятностям. Довольно было и переяславских обид... Тикоцинский вынул грамоту и протянул Кияшку:
– Только зря... Не прочитаешь... – сказал он с гневом и насмешкой.
Кияшко, ничего не ответив, нагнулся к костру, неторопливо прочел вслух:
– "Именем гетмана Украины, Зиновия Богдана Хмельницкого, объявляю неприкосновенность особ послов его величества короля польского Яна-Казимира к гетману нашему, Адама Киселя..." – замолчал. Дальше продолжал про себя и только в конце снова громко огласил:
– "Генеральный писарь Войска Запорожского Иван Выговский, своей рукой".
Возвратил грамоту.
– Это другое дело. Поезжайте, паны, спокойно. По мне – напрасно вам такую грамоту дали. Я бы не дал!
Казаки расступились.
Завернувшись в медвежью шубу, Адам Кисель тихо шептал:
– На кол всех, перевешать всех, огонь и меч на головы ваши, быдло, чернь подлая и предерзкая...
Утешался надеждой: наступят для королевства времена, когда он насладится местью. Так будет, – твердил он себе, – так будет!
...А через две недели, в Варшаве, сенатор Адам Кисель говорил канцлеру Оссолинскому:
– Все труды мои, как видите, напрасны. Зверь поселился в сердце этого схизматика. Надругался над нами, послами королевскими, и оскорблял весьма.
А страшнее всего не он, нет, не он, а чернь подлая... От нее больше всего придется испытать... Заверяю вас, вельможный пан, что такого бунта свет не видел. Не за гетманскую булаву воюет Хмель, дальше простирается его дерзновенная мысль, а еще дальше устремилась в помыслах своих лукавая чернь...
...Так неудачно окончились переяславские переговоры.
Новый год вырисовывался на помрачневшем горизонте новыми походами и битвами. И в Варшаве, и в Чигирине с лихорадочной поспешностью начали готовиться к ним.
Нечипор Галайда уже воротился в свой полк, когда прибыл из Чигирина гетманский универсал с запретом распускать казачество по домам. Об этом универсале пошла широкая молва по селам, по обоим берегам Днепра. Днем и ночью стучали молоты в кузнях, перековывая косы на сабли... Под Конотопом с великим трудом отливали пушки, подвозили в полки селитру. У волошского господаря купили двадцать тысяч коней.
Чтобы задобрить коварного крымского хана, пришлось послать подарки ему, великому визирю Сефер-Кази и перекопскому мурзе...
Все эти дни гетман думал о переговорах Силуяна Мужиловского в Москве.
Только в Москве могли понять его намерения и поддержать их. Этой зимой он выдал универсал о снятии таможенных пошлин с русских купцов и о неприкосновенности их имущества на землях Украины. В эти же дни подписал универсал о суровом наказании тех, кто чинит препятствия и насилия торговым людям.
Не много прошло времени, но (он вправе был сказать так) сделано не мало. Уже весь край был разделен на полки, и в них выбраны были полковники. Правда, имена многих полковников он сам подсказал, но так нужно было. Тех, кто мыслил своевольно и не слишком поторапливался, пришлось устранить, кое-кому и пригрозить, кое-кого, подальше от греха, он послал в Крым, приказав сидеть там, пока не позовет, а кое-кого упрятал так, что никто и не знал, куда девались, только Лаврин Капуста загадочно разводил руками, когда при нем заводили речь о таких.
В эти дни все уже почувствовали и говорили между собой, пока что шепотом, что рука у гетмана твердая, и что он ни перед чем не остановится.
А он разве только в откровенной беседе с самим собой мог признаться, что лишь таким способом можно заставить своевольную старшину подчиняться приказам. Он научился безошибочно разгадывать тех, кто уже теперь стремился уйти куда-нибудь в укромный угол, засесть у себя на хуторе и отдыхать, попивая медок, считая, что, добыв маетности и привилегии, можно ужиться с шляхтичами и Речь Посполитая все былое простит.
Были и такие, что завистливо поглядывали на клейноды, присланные в Переяслав королем, думая, что и они могли бы носить эти знаки гетманской власти...
С насмешкой вспоминая порой о таких, гетман в то же время понимал, что надо считаться с обстоятельствами и ухудшать отношения со старшиной, хотя бы и с теми, к кому он относился недоброжелательно, все же не следовало. Но иногда волей-неволей приходилось прибегать к крутым мерам.
В эти недели, проведенные в Чигирине после отъезда королевских послов, гетман все мысли свои сосредоточил на предстоящих переговорах, которые должны были начаться вскоре после Троицына дня.
Перемирие официально так и не было подписано. Но оно существовало.
Военные действия прекратились, если не считать отдельных столкновений на границах или стычек с теми татарскими отрядами перекопского мурзы, которые еще не покинули Украинскую землю, хотя давно должны были это сделать, по условиям договора с ханом. Гетман поручил винницкому полковнику Богуну «пощипать» татар и силой заставить их отойти за пределы Дикого Поля.
Чигирин в эти дни полнился разным людом. Понаехало множество торговых людей, они целыми днями толпились в гетманской канцелярии. С ними обходились учтиво, охотно давали им охранные грамоты.
Мелкая, своя шляхта осмелела и начала приезжать в гетманскую резиденцию, надеясь раздобыть и для себя какие-нибудь грамоты, чтобы заставить посполитых возвратиться в их имения. Появились люди, предлагавшие достать оружие – и в любом количестве. Всеми этими делами заправлял генеральный писарь, который, вместе с тем, ведал связями с иноземными послами. Из Семиградья и Валахии прибыли гонцы. Допытывались, даст ли гетман согласие принять высоких послов. Дела оборачивались так, что уже гетман и его войско стали известны далеко за пределами Речи Посполитой.
Именно в эти дни среди приближенных гетмана появилось новое лицо.
Давно уже гетман чувствовал необходимость иметь при себе человека, которому можно было бы доверить составление приватных писем, человека просвещенного, знающего языки...
Еще в Киеве Хмельницкий заговорил об этом с Силуяном Мужиловским, и тот обещал найти такого человека. Мужиловский побывал в Могилянском коллегиуме, расспросил настоятеля. И вот появился теперь в Чигирине высокий молодой парубок в долгополом кафтане, остриженный в кружок, с вопрошающим, будто несколько удивленным взглядом раскосых глаз, – Федор Свечка. Представляясь гетману, низко поклонился, отчетливо выговаривая слова, назвал себя и подал письмо.